Жадный, плохой, злой

Донской Сергей Георгиевич

– Зачем тебе? Ты ж вон какой парень: видный, весь из себя приличный. Охота тебе старье всякое носить?

– Нет, – честно признался я. – Но так надо.

– Если надо, то конечно, – философски произнесла хозяйка. – Тогда иди к себе, а я немного тут приберусь и принесу тебе то, что почище да без дыромах. – Она с вожделением покосилась на тумбочку, за которой по традиции стояла початая бутылка водки. Ни одной нераспечатанной или же окончательно пустой емкости в этом доме мне видеть не доводилось. Мистика.

Через десять минут хозяйка внесла в мою комнату

свежий запах перегара и стопку тряпья, в которой я обнаружил относительно целые байковые джинсы «мальвины» и выгоревшую желтую футболку с радужной надписью «Спорт», сделанную иностранными буквами без единой ошибки. Все это было выпущено в славную кооперативную эпоху, когда россияне наивно полагали, что именно так должен одеваться современный мужчина, приобщившийся к мировой цивилизации. Обрядившись подобным образом, я посмотрелся в зеркало, и мне почудилось, что я перенесся лет на десять назад. В те достославные времена, когда пелось и верилось, что и Ельцин такой молодой, и юный октябрь позади…

Мне не было жаль ста рублей, которые хозяйка нагло вытребовала за старые тряпки. Мне стало жаль былых идеалов, которые в начале ХХI века выглядели такими же жалкими, убогими и отжившими свое, как рванье, извлеченное из чулана.

5

Утром 9 сентября я приехал на Львовскую пораньше, чтобы встретить заинтересовавшую меня троицу на подступах к вокзалу. В своей не слишком спортивной футболке и блеклых бесформенных джинсах я казался неотъемлемой частью местного пейзажа, особенно когда, небритый и непричесанный, засел на чахлой траве газончика с кульком горячих беляшей и бутылкой тошнотворного портвейна. Россыпи окурков и пивных пробок вокруг меня придавали моей фигуре вид стабильный и почти монументальный. Словно я расположился на газоне еще до начала антиалкогольной кампании Горбачева и намеревался оставаться здесь до окончательной победы политики экономических реформ и демократизации общества.

Знакомая белая иномарка появилась на стоянке за двадцать минут до прибытия поезда. Все трое чернявых были тут как тут. Выбравшись из машины, они что-то темпераментно обсуждали на неизвестном мне наречии и пускали по кругу бутыль с пепси-колой. Оттого что в их речи постоянно проскальзывали звонкие звукосочетания типа «цх» и «чк», казалось, что они не общаются по-настоящему, а просто хвастаются друг перед другом, кто громче умеет цокать и цыкать.

Наспех угостившись теплым портвейном, я через силу пропихнул сквозь судорожно сжавшиеся челюсти беляш и направился к мужчинам, чтобы попытаться установить с ними контакт. Мое полупрожеванное приветствие прозвучало подчеркнуто миролюбиво:

– Здорово, мужики.

– Ты где мужиков увидел, шакал? – Самый чернявый и горбоносый вылупился на меня с видом крайнего отвращения. Его ноздри сузились, уловив запах дешевого вина и подозрительных беляшей. Мне и самому ужасно не нравились эти ароматы. Но они являлись частью моего имиджа, а потому я не только не выбросил кулек, а еще и запустил в него руку за добавкой.

– Вали отсюда! – Один из компании замахал на меня

руками, как будто и в самом деле видел перед собой презренного пса, явившегося выпрашивать подачку. – Вали, пока уши тебе не отрезал, да.

– Так я помочь вам хотел, мужики. – Хлебнув портвейна, я невольно передернулся, но мужественно довел глоток до конца, после чего со слегка перекосившимся лицом осведомился: – Бабу с девочкой из поезда встречаете? Есть интерес побазарить на эту тему?

– Ынтырэс? – Именно так выразился горбоносый, после чего решил присмотреться ко мне повнимательнее своими выпуклыми глазищами. – Аткуда тыбэ пра наш ынтырэс ызвестна, шакалюга?

Чтобы научиться коверкать русский язык столь искусно, он должен был не один год посвятить упорным тренировкам.

Пропустив мимо ушей «шакалюгу», я независимо сплюнул точно в центр образовавшегося кружка и сообщил:

– Мне много чего ызвэстна. Сам-то я здешний. Все вижу, все знаю… Ну что? Будет разговор?

– Будет, – пообещал горбоносый и вдруг гортанно выкрикнул: – Ингур!

Носивший это звучное экзотическое имя уже некоторое время торчал за моей спиной и так жарко дышал мне в затылок накопившимся внутри перегноем, что было непросто делать вид, что я его не замечаю. На командирский оклик он отреагировал тем, что ткнул мне между ребер твердый металлический предмет и угрюмо велел:

– Садись в машину.

– Зачем? – растерянно спросил я, с удовольствием освобождая руки от благоухающих в равной мере портвейна и беляшей.

– Знакомиться будем, да. Близко знакомиться.

В салоне, куда мы набились вчетвером, сразу стало очень душно, как на кавказской кухне в полдень. Меня устроили на заднем сиденье посередке, а с двух сторон на меня напирали заинтригованные моими намеками соседи. Впрочем, беседу со мной проводил горбоносый, расположившийся за рулем.

– Что ты болтал про бабу с девчонкой? – спросил он. – Быстро отвечай. Времени мало.

– Времени у вас завались, – отозвался я, изображая трусливую наглость пытающегося хохориться бича. – Некого больше встречать. Не явятся они, не надейтесь. Упорхнули птички. Тю-тю…

– Тю-тю? – переспросил горбоносый. – Плохо, да. Керим!

Один из двух его подручных деловито заехал мне в челюсть всеми четырьмя перстнями, которые были нацеплены на его волосатые пальцы. Пустив струйку крови изо рта, я с вполне естественным надрывом спросил:

– За что?!

– Пока просто так, – признался горбоносый. – Не люблю русскую пьянь.

Ингур, надо полагать, разделял мнение шефа. Не дожидаясь команды, он врезал мне рукояткой пистолета по маковке, после чего мои собеседники надолго превратились в безликие силуэты, темнеющие на фоне светлых окон. Их голоса доносились до меня не слишком отчетливо, но я старался не переспрашивать лишний раз, потому что каждая заминка с ответом влекла за собой все новые удары. Учитывая, что голова у меня была одна, а рук у обрабатывающих меня кавказцев – в четыре раза больше, отбить их было задачей более сложной, чем обеспечить меня сотрясением мозга.