Жак Меламед, вдовец
Шрифт:
— После операции на сердце воздерживаюсь, — сказал Жак. — Аба поддержит.
— Я — за рулем, — перестраховался Цесарка. — Но один стаканчик могу.
— От одного глотка, Яша, сердце не остановится… За встречу!
Меламед выпил, вытер ладонью губы, ухнул, как сова.
— Закуси. Или у вас на свинину табу?
— Я не ем, — сказал Меламед.
— А когда-то в этой пуще ты ее за обе щеки наворачивал, брат, — только подавай…
— Тебе, как я вижу, несладко. Пенсию хоть получаешь?
— Слезы…— пробасил Казис и пропустил стаканчик вне очереди. — Сейчас
Меламед слушал Вайшнораса, и сочувствие смешивалось у него с недоумением. Как же не радоваться тому, что Литва свободна и от тех, и от других оккупантов. Казису, храброму минеру, в той Литве с ее райкомами, КГБ и праздничными шествиями мимо кумачовых трибун, конечно, жилось лучше. Но разве довольному своей участью рабу дано судить — что лучше?
Рассиживаться за бутылкой искатели не стали — летний день таял, от него понемногу отваливались краски, небо над пущей темнело, и времени хватило только на то, чтобы добраться до опушки, на которой под боком у вековых дубов и берез приютилась крохотная деревушка Пабяржай, куда Жак когда-то принес завернутую в партизанское тряпье трехмесячную Елочку Капульскую.
Изба Антанины была заколочена досками.
— Померла Антанина, померла. Хорошая была баба, царствие ей небесное…У нее в баньке весь отряд наш парился. А вот взять к себе евреечку отказывалась. Еле уговорил, — заглядывая в слепые окна хаты, разговорился захмелевший Вайшнорас. — По маминой линии она мне троюродной теткой приходилась… Спасибо тебе, Яша, что вспомнил о ее хуторе… А я уже переживал, думал, подвел товарища, зря в эту пущу поехали… А вышло — не зря…
Заполночь они вернулись в Вильнюс.
Еще в Израиле, на тишайшей улице Трумпельдор, Меламеду пришла в голову странная мысль: если здоровье не подкачает, он часть пути из столичной гостиницы пройдет до Понар пешком. Пройдет так, как в то роковое сентябрьское утро под конвоем шли его родители Мендель и Фейга. Жак даже собирался на рубашку желтую лату нашить, но, поразмыслив, от этого намерения отказался. Раздаст сыновьям и внукам купленные в Тель-Авиве ермолки, подъедет вместе со всеми до развилки за городом, велит Абе остановиться, вылезет из машины и через какие-нибудь полчаса стариковским шагом доберется до места. Тем более что куда-куда, а к тем рвам никогда не опоздаешь.
Ему хотелось как можно дольше побыть со своими, еще живыми, родителями, пройти с ними бок о бок по земле эти последние метры до могильной ямы, увидеть их лица, услышать их голоса..
Эли и Омри воспротивились его причуде, предлагали в попутчики себя, но в конце концов вынуждены были уступить. Уж если отцу что-то втемяшится в голову, он от этого не отступится.
Жак раздал сыновьям и внукам шелковые ермолки и, когда машина подъехала к развилке, сказал Цесарке:
— Ждите меня у входа.
Мендель-Эдмонд и Шимон-Эдгар
Меламед медленно брел по обочине шоссе, мимо с ревом проносились машины; над ними, приближаясь к посадочной полосе близкого аэропорта, пролетали самолеты; но сквозь этот рев и гул он слышал, как молится мама, как благодарит Всевышнего за то, что с ними нет их бен-йохида, их надежды и гордости — Янкеле; как отец, повторяя за ней слова благодарности, сетует на то, что не успел до облавы возвратить отданные ему в починку часы и просит за это у заказчиков прощения, словно с часами на руках им было бы спокойней и легче умирать.
Кроме Абы и его пассажиров, никого в Понарах не было. Дождавшись Жака, они дружно двинулись за ним к сооруженному без вычурности, но и без выдумки памятнику, который возвышался вблизи расстрельных ям. Скромная надпись свидетельствовала о пролитой тут анонимными злодеями невинной крови. На постаменте сохли сиротливые астры.
Беатрис вынула из сумки камеру и навела объектив на сгорбившегося свекра, который положил к подножью охапку гвоздик. Эдмонд и Эдгар не сводили глаз с его спины и все время поправляли сползающие с головы непривычные ермолки; Мартина шляпкой отгоняла шмеля, веселое жужжание которого не вязалось со скорбной тишиной; Эли и Омри стояли по бокам обелиска навытяжку, как в почетном карауле; Аба с ожесточением комкал в руке большую сосновую шишку и подозрительно шмыгал носом.
— Дети! А ну-ка встаньте рядом с дедушкой! Ближе, ближе! Вот так, — скомандовала Беатрис.
Жак обнял внуков.
— Дивно! Эдмонд, спроси-ка у дедушки о чем-нибудь!
— Деда, а дед? — начал внук.— Это дом твоего папы?
— Какой дом?
— Ну этот, — Эдмонд ткнул кулачком в памятник. — Бабушка Кристина говорит, что у каждого мертвого есть свой дом — могила.
— У каждого, но не у евреев. Оглянись вокруг: сколько в этих рвах тут бездомных…
— Почему? — не унимался Эдмонд.
— Когда-нибудь, малыш, узнаешь, когда-нибудь узнаешь.
— Какие кадры! — воскликнула Беатрис. — Фантастика!
После Понар дальнейшее пребывание в Литве как бы иcчерпалось, и первыми в дорогу заторопились утомленные странствием по родительскому прошлому близнецы, которые не захотели купаться в Паланге и загорать в ветреной Ниде. Оставив пачку зелененьких для безотказного Цесарки, они улетели на три дня раньше.
— Дай, папа, слово, — сказал на прощание Эли, — что ты, наконец, образумишься и переберешься к нам. Израиль и так должен сказать тебе спасибо…
— Еще неизвестно, кто кому должен… по-моему, мы все — его должники.
Через три дня из Вильнюса улетел и сам Жак.
В аэропорту Бен-Гурион его нежданно-негаданно встретил Гулько.
— Как это ты тут очутился? — удивился Меламед. — Мы вроде бы не договаривались.
Моше ничего не ответил, подхватил чемоданы и потащил их к машине.
— Ну, что у вас слышно? — пристегнувшись, выдохнул Жак.
— А с чего прикажешь начать — с хороших новостей или с плохих?
— С хороших.