Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья
Шрифт:
Перед взорами осаждавших предстал седой как лунь, измождённый старец. При виде вошедших он поднял руки, пытаясь закрыть ими голову. Высохшая кожа, обтягивавшая руки, походила на пергамент.
— Кто вы? Как ваше имя?
Старик беспомощно мотал головой.
— Я человек! — наконец через силу выговорил он шёпотом.
— Фирмен! Фирмен Одри! — в отчаянии позвал его Жак.
Услышав своё имя, старец выпрямился, подался вперёд, будто отзываясь на тюремной перекличке. С ужасом увидел
— Он уже давно не в себе… Помешался… — начал было Круазе, но Жак с силой оттолкнул его.
Сознание, вернувшееся к Фирмену на мгновение, когда он услышал своё имя, тотчас его покинуло. Он не отвечал ни на один вопрос, несвязно бормотал что-то о мадам де Помпадур, Людовике XV. Вот всё, что сохранила его память.
Каретник, опустив руку на его плечо, ласково произнёс:
— Очнитесь! Опомнитесь! Царство Людовика Пятнадцатого давно кончилось. Мадам де Помпадур умерла. А вы выйдете сейчас на свободу.
Но эти слова не произвели на старика ни малейшего впечатления. Он уныло мотал головой и вдруг так же бессмысленно беззвучно рассмеялся.
«Так вот во что превратили этого человека, который когда-то имел мужество пойти против короля и его фаворитки! Это жалкое существо, этот выходец с того света — тот Фирмен, о котором отец Поль говорил с таким уважением, подражать которому с детских лет я стремился! Это тот Фирмен, которого любила Эжени Лефлер». У Жака мороз пробежал по коже. Может быть, как в волшебной сказке имя любимой вернёт Фирмена к жизни? Если бы Жак умирал и при нём произнесли: «Бабетта!» — он победил бы смерть! Жак это твёрдо знал. И, подойдя вплотную к Фирмену, Жак произнёс:
— Эжени Лефлер придёт сюда за вами!
Опять на мгновение, только на мгновение, в глазах Фирмена проскользнула искра сознания, промелькнула и угасла…
А в это время другая группа победителей освободила ещё двух заключённых, запертых в башне Бертодьер.
Напуганные сторожа, боясь народного гнева, сами отдали ключи от остальных темниц.
Заключённых, или, вернее, тех, кто были ещё живы, оказалось гораздо меньше, чем предполагали. Трое из них, так же как и Фирмен, были безумны. Их всех отправили в больницы. Но сколько людей нашли смерть в проклятых стенах этой крепости?! Об этом свидетельствовали кости и черепа, найденные в подземельях. Кому они принадлежали — удастся ли когда узнать! Победители собирались уже расходиться, как вдруг кто-то громко произнёс:
— Меня зовут Манюэль. Я сам был узником Бастилии. И я один из немногих счастливцев, кто наперекор судьбе вышел отсюда живым и в полном рассудке. Меня освободили совсем недавно. Я горжусь честью, какая выпала мне на долю: вместе с вами я штурмовал сейчас ненавистную Бастилию… Я хорошо знаю все переходы и закоулки крепости. Там, наверху, есть ещё казематы. Вперёд, друзья, за мной!
Толпа кинулась за Манюэлем, высоким мужчиной с изборождённым морщинами лицом. А он привёл своих спутников во второй этаж.
— Ломайте дверь! Здесь! Здесь! — в каком-то странном волнении кричал он и тут же пояснил: — В долгие часы моего заключения, которому я не предвидел конца, я начертал на спинке стула с задней стороны проклятья Бастилии. Я писал их без всякой надежды на то, что они исполнятся, но вы осуществили сегодня мои пожелания. А сейчас здесь, наверное, томится какой-нибудь другой горемыка. Освободим же его!
Когда победители вместе с Манюэлем дружно выломали двери, они увидели, что
— Никого нет! — с некоторым разочарованием в голосе произнёс Манюэль.
Затем он бросился к стулу, схватил его и повернул спинкой.
— Смотрите! Слушайте! — И он стал читать вслух нацарапанную ножом, выцветшую, плохо сохранившуюся надпись: — «Бастилия! Здесь заковывают в цепи ум, помыслы, желания, волю… Здесь люди обречены умирать заживо. Так пусть же народ разрушит твои темницы! И если одного Парижа будет мало, чтобы раздавить твою надменную твердыню, пусть восстанет вся Франция! Пусть на тебя опрокинутся твои стены и ад разверзнется под тобой! О, если бы я мог увидеть твои пушки, обращённые в пепел и прах, встретить последний вздох твоего последнего коменданта, о, тогда я был бы готов умереть от счастья!»
Все спешили обнять Манюэля, пожать ему руки.
— Смерть коменданту! — таков был единодушный клич народа.
Люди, овладевшие Бастилией, ещё не знали о его смерти, но их слова были приговором не только де Лоне. В них звучала угроза всем тем, по чьей воле была воздвигнута Бастилия и другие столь же страшные тюрьмы.
Между тем народ не расходился с площади Бастилии, требуя её немедленного разрушения.
— Да, да, прочь эти толстые стены, эти башни, эти страшные казематы! Мы взяли Бастилию, но этого мало! Сроем её до основания. И пусть почва, на которой она стояла, будет очищена другим памятником, воздвигнутым в честь народной победы и торжества свободы. Национальное собрание обсуждает сейчас законы, говорит и действует в Версале. Разрушенная Бастилия тоже заговорит, и её голос услышат во всём мире!
Эти слова произнёс Дантон, один из любимейших ораторов Пале-Рояля. Тотчас его окружили со всех сторон.
— Однако, друзья, мы сделаем это ещё не сегодня, — продолжал он. — О разрушении Бастилии будет издан специальный декрет.
Несмотря на слова Дантона, к которому все прислушивались с уважением, народ ещё долго теснился на площади, где покорённая Бастилия ещё не была снесена с лица земли. В эту достопамятную ночь никто в Париже не сомкнул глаз. В Ратуше тоже не спали. Под радостные клики в зал Ратуши народ внёс на руках гвардейца Эли, который стал сегодня героем дня и сейчас был увенчан лавровым венком. О его мужественном поведении говорили все. Напрасно старался Эли отклонить от себя почести, тщетно утверждал, что он действовал, как и все, повинуясь желанию видеть Францию счастливой, а Париж — освобождённым от призрака Бастилии. Толпа силой поставила его на стол, чтобы все могли его видеть. Всклокоченные волосы, разгорячённое лицо, разорванное платье, ружьё в правой руке, промокшая от крови повязка на плече — всё придавало ему воинственный вид.
В левой руке Эли держал связку ключей от Бастилии. Вместе с другим трофеем — сбитым с башен Бастилии знаменем — их торжественно вручили выборщикам. Поднесли им и взятый у коменданта устав Бастилии, а затем сложили к ногам избранников народа серебро, посуду, золотые часы с бриллиантами, принадлежавшие коменданту. Один из тюремщиков, следовавший за толпой, принёс деньги — пять тысяч ливров, отданные ему утром на сохранение комендантом. Никто и не помыслил дотронуться до личных вещей коменданта — весь зал был заставлен драгоценными предметами: свидетельством бескорыстия победителей.