Жан Баруа
Шрифт:
Шерц (серьезно).Мы не имеем права отдаляться от других. Каким образом религия стала постепенно оказывать столь благотворное влияние на общество? Только благодаря общим усилиям людей. И если кто-либо остается в стороне, он ведет себя как индивидуалист.
Жан. Именно вы и ведете себя как индивидуалист!
Шерц (волнуясь).Вовсе нет! Каждый волен толковать символы сообразно собственному развитию, но нельзя забывать, что этим символам соответствуют обряды, соблюдаемые простыми людьми. Так мы не теряем связи с остальными католиками. Такой индивидуализм приносит лишь пользу…
Жан не отвечает.
Друг мой, подумайте о том, что значит религия для множества человеческих существ: для них она – единственная форма
…Поступайте как я. Мне ведомы недостатки нынешней религии, но я не принимаю их во внимание. Ora patrem tuum in abscondito… [5] Я полагаю, что все институты, созданные людьми, несовершенны. Я полагаю, что католическая вера для большинства людей – наилучшая форма религии, ибо она действительно, в полном смысле слова, представляет собою ассоциацию.И я принимаю обряды, во-первых, потому, что сам черпаю в них силы, которых мне нигде больше не найти, а во-вторых, потому, что, соблюдая обряды, люди проникаются чувством религиозной общности, в которой они так нуждаются…
5
Молись отцу твоему втайне… (лат.)
Аббат умолкает.
Они только что вошли в заполненные студентами коридоры Сорбонны.
Жан старается собраться с мыслями:
«Бесспорно одно – надо искать… До сих пор я делал все, что было в моих силах, лишь бы не думать; я полагал, что размышлением ничего не добьешься… Это ошибка: вернуться назад, к вере детских лет, нельзя. Да, это невозможно, у меня теперь нет никаких сомнений… Испробуем иной путь: пойдем вперед, осмыслим все заново, ведь Шерц…
Да, но ведь я убедился, что ровно ничего не знаю… Важнейшая задача – узнать…Для этого надо потрудиться… Догматы… Мне знакома только их внешняя, обрядовая сторона. Аббат все время говорит о содержании, о содержании, скрытом за внешней формой… До сих пор форма скрывала от меня содержание… Доискиваться глубокого смысла догматов, который можно будет примирить с требованиями разума, – вот моя цель…
Это для меня единственная возможность снова обрести душевный покой…»
III
«Господину аббату Шерцу,
преподавателю биологической химии в Католическом институте, Берн (Швейцария).
Париж, второй день пасхи.
Дорогой друг,
Благодарю Вас за сердечное участие, какое Вы проявляете к здоровью моего отца. Ему лучше. Но ему пришлось отказаться от приема больных и от чтения лекций; лишь по утрам он продолжает работу в больнице. Да и это ему уже не по силам. Тем не менее его коллеги полагают, что при надлежащем режиме можно не опасаться рецидива болезни раньше, чем через несколько лет.
Я запоздал с ответом; не сердитесь на меня – ведь я так занят эту зиму! Ваши письма доставляют мне все то же удовольствие; они напоминают мне о наших чудесных беседах по вечерам, два года назад, о наших спорах, о чтении вслух! Увы, мой добрый друг, все это кажется мне таким далеким… Не то чтобы я утратил благие плоды Вашего влияния на меня; пожалуйста, не беспокойтесь: мне кажется, Вы умиротворили меня навсегда и я на всю жизнь обрел по Вашей милости веру, глубоко осмысленную и спокойную, твердую в своей основе, приемлемую по форме – подлинную поддержку во всех моих делах. Но занятия медициной буквально не дают мне дух перевести, у меня нет даже времени заглянуть в какую-либо книгу не по моей специальности!
Я не могу этого сделать еще и потому, что не оставил занятий естественными науками, которые всегда захватывали меня неизмеримо сильнее, чем занятия медициной; я не хочу довольствоваться степенью лиценциата. Мой профессор усиленно уговаривает меня участвовать в будущем году в конкурсе студентов-медиков, желающих стажировать в больницах. Я же предпочел бы целиком посвятить себя подготовке к экзамену на степень магистра. Медицинская карьера
Я был счастлив узнать, что Вы наконец занимаетесь любимым делом. Жаль только, что Вы так редко пользуетесь отпуском. Когда-то мы снова увидимся? Думая об этом, я с трудом подавляю в себе эгоистическое чувство: я с грустью вспоминаю, чем была для меня Ваша дружба, которую мне так и не удалось ничем заменить.
До свидания, дорогой друг. Жду от Вас чистосердечного, обстоятельного письма и заверяю в своей горячей преданности.
Кольцо
I
Майский день клонится к вечеру. Жан возвращается домой, в свою маленькую квартирку, где он живет с тех пор, как отец уехал из Парижа.
Под дверью письмо от г-жи Пасклен:
«Бюи-ла-Дам, воскресенье 15 мая.
Дорогой Жан,
Не знаю, что пишет тебе отец о своем здоровье, но меня оно очень тревожит: я недовольна его состоянием…»
Жан понурился. Зачем он только распечатал это письмо!
«С весны, особенно после приступа в апреле, отец сильно изменился. Он еще больше похудел. Не покидавшая его всю зиму бодрость теперь исчезла. Режим он почти не соблюдает; говорит, что обречен и никогда не поправится.
Тягостно видеть, как этот когда-то столь деятельный человек забросил все занятия и целыми днями сидит один в пустом огромном доме, где все напоминает ему о прошлом. Мы просили его поселиться у нас, – здесь он мог бы гулять в саду, – но он пожелал остаться у себя.
Как все это печально, мой милый мальчик. Я не хочу ничего скрывать от тебя…»
Руки Жана дрожат, слезы затуманивают взор.
«…Я боюсь, что близится день, когда отец уже не сможет встать с постели; вот почему я пишу тебе.
Мне известно, сколько горьких минут причинило вам, вашей семье, его безразличие к религии; я полагаю, что все мы, его старинные, близкие друзья, обязаны помочь ему найти выход из того плачевного положения, в каком он пребывает. И вот, с тех пор как отец поселился здесь, я пользуюсь каждым удобным случаем и завожу с ним разговор на эту важную тему. Необходимо, однако, чтобы и ты нам помог: в письмах к отцу ты должен с большой осторожностью затрагивать вопросы религии».
Рука Жана бессильно падает. Глухая враждебность поднимается в нем.
Он пропускает страницу. На глаза ему попадаются слова:
«Сесиль здорова…»
«Сесиль…»
Он смотрит на камин, где раньше стояла ее фотография.
Теперь фотографии нет…
«Да, да, ведь я убрал ее, как только Гюгетта начала приходить сюда… Гюгетта!.. Шесть часов: она скоро придет…»
Его пронизывает острая боль: Сесиль и Гюгетта одновременно встают в его воображении; имена обеих у него на устах…
Жан нервно проводит рукой по лбу:
«Так дальше не может продолжаться…» И внезапно рождается уверенность, что с Гюгеттой покончено: ведь это тянулось лишь потому, что он не задумывался над своими поступками…
«…Сесиль здорова, она еще немного подросла за последнее время и поэтому слегка похудела. Несколько раз в неделю она отправляется с вышиванием к твоему отцу, чтобы скоротать с ним вечер. Они долго беседуют, к Сесиль также делает все, что может…»
Взгляд Жана, с раздражением скользивший по строчкам, останавливается.
Он видит доктора: тот полулежит в кресле у камина; день угасает; Сесиль сидит у окна, упрямо склонив над вышиванием маленький выпуклый лоб, она вкрадчиво произносит заранее приготовленные слова…
Эта картина вызывает в нем отвращение.
«Зачем они заставляют заниматься этим Сесиль?»
Он встает и делает несколько шагов по комнате; направляется к письменному столу и открывает ящик, запертый на ключ.
Фотография Сесили…
Он подходит к лампе.
На старом снимке Сесиль стоит, облокотившись о спинку готического кресла, немного повернув голову; в глазах искорки смеха, волосы собраны на затылке в большой узел; она любила так причесываться.