Жан Баруа
Шрифт:
Баруа отвечает не сразу.
Баруа (наклонившись вперед и не глядя на Далье).Это, мой друг, объясняется тем, что я понял: есть на свете люди, которые живут, любят и любимы другими, и для них заблуждение в тысячу раз важнее истины, ибо оно, это заблуждение, становится как бы частью их самих, дает им силу жить, тогда как истина могла бы их убить – они задохнулись бы, как рыбы, выброшенные на сушу из воды… И этим людям мы не вправе… да, да, не вправе…
Он поднимает голову, и взгляд его встречается со
Вы смотрите на меня? Вы говорите себе: «Песенка патрона несомненно спета…» (Равнодушно улыбаясь.)Не знаю, быть может, вы и правы.
Истина, да… Истина, вопреки всему! О, это – великая движущая сила для умов людей, пока они молоды. Позднее теряешь уверенность: допускаешь возможность временных, индивидуальных заблуждений, терпимость предпочитаешь строгой справедливости…
Молчание.
Что поделаешь? Когда человек стареет, обстоятельства почти вынуждают его отказываться от прежних убеждений. Тридцать лет человек трудился ради выполнения поставленной перед собой задачи: сделать жизнь более полной, более гармоничной; а потом он замечает, что усовершенствовать удалось очень немногое… Он даже порою спрашивает себя: всегда ли на практике подтверждается преимущество нового перед старым?… И тогда не знаешь, как быть… Как не вступить в противоречие с самим собой? Если ты человек искренний и приобрел за эти годы чувство реального, то не можешь всегда и во всем оставаться логичным…
Далье (сурово).Уж не хотите ли вы сказать, что человек не в состоянии полагаться до конца на один только разум!
Баруа смотрит на него долгим взглядом. Пауза.
Баруа (он выслушал слова собеседника невнимательно).В молодости – ведь я тоже был молод – человек идет все вперед и вперед… до той минуты, пока не поймет, что всему этому наступит конец… С этой минуты!.. О, предупреждение приходит задолго до конца, так что успеваешь привыкнуть к этой мысли… Вначале еще не отдаешь себе отчета в том, что происходит: постепенно уверенность, порыв ослабевают; говоришь себе: «Что это со мной приключилось?» И вот, сначала слабо, а потом все сильнее начинаешь чувствовать, как что-то тянет тебя назад… И сопротивляться этому невозможно! Когда эта минута наступит, увидите, мой милый, все предстанет вам в ином свете…
Он печально улыбается.
Далье чувствует, как в нем поет молодость: его охватывает спортивный задор при мысли, что ему удастся выхватить факел из этих дрожащих рук!
Далье (порывисто).Во всяком случае, я просто не вижу, каким образом можно изменить мою статью в соответствии с вашими нынешними взглядами.
Курьер подает Баруа чью-то визитную карточку.
Баруа. Попросите подождать, я позвоню.
Молчание.
Далье. Пришлось бы все переделать заново. (Твердо.)Я не считаю это для себя возможным.
Баруа рассеянно вертит карточку в руках. Потом с усталым видом поворачивается к Далье.
Баруа. Что ж, поступайте как знаете.
После ухода Далье
Внезапно он пожимает плечами и говорит: «Как глупо… Надо было решительно воспротивиться этому».
Курьер вводит в кабинет двух юношей лет двадцати.
Баруа. Господин де Гренвиль?
Гренвиль. Это я, сударь. Позвольте представить вам моего товарища, Мориса Тийе, учащегося Нормаль ной школы.
Де Гренвиль – худощавый, среднего роста, одет просто, но со вкусом.
Тонкое ничем особенно не примечательное лицо. Типичный француз. Небольшие светлые усики. Взгляд открытый, решительный. На губах – самодовольная ироническая улыбка.
Во всем его облике видна та смесь самоуверенности и сдержанности, которая бывает у хороших учеников духовных семинарий до их первого романа.
Тийе – высокий, сильный, несколько неуклюжий.
Широкое лицо, карие глаза, живые и проницательные; крупный нос и рот; черная редкая бородка. Перед тем как начать говорить, засовывает в карман свои сильные большие руки, но тотчас же бессознательно вынимает их оттуда.
Гренвиль. Мы вместе писали письмо, которое вы получили в ответ на опубликованные в вашем журнале вопросы.
Баруа. Садитесь, пожалуйста, господа. Благодарю вас за то, что вы, оставив свои дела, пришли сюда. (Гренвилю.)Как я уже писал вам, я намерен опубликовать ваше письмо целиком. Оно намного интереснее всего того, что мы до сих пор получили. Но так как я должен сопроводить его своими… (улыбаясь)критическими комментариями, то я очень рад случаю побеседовать с вами. (Тийе.)Вы еще учитесь в Нормальной школе?
Тийе. Да, сударь. Я перешел только на второй курс.
Баруа. И вы, конечно, на филологическом факультете?
Тийе. На естественном.
Баруа (Гренвилю.)А вы, сударь, кажется, готовитесь к экзамену на звание магистра философии?
Гренвиль. Нет, сударь. Я еще только лиценциат. Сейчас я изучаю право и заканчиваю курс общественных наук.
Баруа берет с письменного стола папку и перелистывает находящиеся в ней бумаги. Он делает усилие, чтобы сконцентрировать свое внимание.
Баруа. Прежде всего, в вашем ответе есть нечто такое, что, признаюсь, меня весьма неприятно поразило: я говорю о явном презрении, с каким вы относитесь к людям старшего поколения, независимо от их деятельности. Поверьте, в этом моем замечании нет никакой личной обиды, – меня просто удивляет самый ваш подход к людям. Это не просто свойственная молодости беззаботность: в вашем высокомерии есть какая-то решимость, обдуманность, предвзятость. (Улыбаясь.)Мы тоже были уверены в собственной правоте; но, мне кажется, мы больше уважали своих предшественников. В нас была – как бы это лучше сказать? – известная скромность, вернее понимание того, что и мы можем ошибаться… Вы же, напротив, убеждены, по-видимому, в том, что одни только вправе считаться здравомыслящей частью молодежи… А между тем вы во многом неправы! Ведь национализм, который вы проповедуете, по самой своей природе – нечто ненормальное; это – не естественное состояние народа; это – какая-то воинственная поза, показ своей готовности к обороне!