Жан Кавалье
Шрифт:
– Г. Табуро тоже может дать маршалу драгоценные сведения, и я прошу вас, сударь, разрешить ему провожать меня.
– Хорошо, – согласился паж.
Туанон покинула комнату в сопровождении Табуро, который, будучи старше Гастона, бесцеремонно пошел первым к карете, которая всех троих повезла к Вилляру.
ПОВЕСТВОВАНИЕ
Вилляр весьма благосклонно встретил Туанон: актрисы того времени, имевшие достаточно умения, чтобы окружать себя людьми хорошего общества, пользовались с их стороны большим уважением. Но тогда уже исчезало предание, требовавшее вообще почтения к женщине: поэтому приветливая учтивость
– Черт возьми, сударь! Видно, мое переодеванье бесподобно: ваш недостойный слуга, у которого вы бывали на улице Сент-Авуа, стал совершенно неузнаваем.
– Как, это вы? Вы, мой дорогой г. Табуро? – воскликнул маршал, радушно протягивая Клоду руку. – Тысячу раз прошу извинить мою неловкость. Но кто, скажите, станет искать под этим рубищем Лукулла с улицы Сент-Авуа?
– Так, так, сударь! Вы говорите сущую правду: хлебосолов узнают только за их столом, но не в другом месте, – ответил Табуро, пожимая руку Вилляра.
В ту, столь аристократическую пору, большая игра, охота и хорошая кухня уравнивали сословия. Если откупщики, как называли тогда финансистов и выскочек, не проникали в круг больших бар, если они мало вращались при дворе, и то как будто поневоле, то это потому, что, при их грубой надменности, они предпочитали унижать вельмож до себя, уничтожать их своим великолепием, пышностью, предоставлять в их распоряжение свою мошну – словом, ничего не щадить для них, делая все это с презрительной беззаботностью и ничего не принимая от них взамен. Царедворцы насмехались над финансистами, пользовались их ужинами, прикарманивали их деньги и обращались с ними, как с золотым тельцом. Финансисты пожимали плечами, смотрели на царедворцев, как на нахлебников, говорили им «ты» и то и дело наносили им пощечины своей развязностью, прекрасно сознавая, что тот, кто дает, выше того, кто получает.
Великий король с приторной вежливостью водил по версальским садам Самуила Бернара, спрашивая его советов, снисходительно выслушивая их, окружая его вниманием, осыпая его лестью: все это с целью добиться значительного займа. И Самуил Бернар, холодный и гордый, простер раз свое презрение до того, что решился сам положить конец унижению короля следующими словами:
– Ваше величество ставите меня в неловкое положение: вы забываете, что говорите с одним из своих подданных.
Без этого отступления читателя, пожалуй, удивила бы непринужденность обращения чичисбея с таким высокопоставленным лицом, как Вилляр. Не то чтобы маршал когда-либо пользовался сокровищами Клода; но он любил вести большую игру и всегда находил в Табуро равного товарища, который всегда был готов играть и с очаровательной легкостью давал отыграться.
– Ну-с, моя милая Психея, откуда вы появляетесь в таком виде? – сказал Вилляр. – Ваши приключения – целый роман. За то непродолжительное время, что я провел в Версале, только об этом и говорили. И все ваши старые друзья, клянусь вам, принимают особенное участие в вашей судьбе. Расскажите же эту историю, а потом мне объясните, чем можете быть полезной королю.
Передав, каким образом она, следуя за Изабеллой, очутилась во власти камизаров в ущелье Ран-Жастри, Психея продолжала:
– Нас водили глухими, окольными дорогами, среди недоступных гор, вплоть до входа в пещеру, вырытую в скале. Мы должны были там оставаться в плену заложниками. Г-на Табуро принимали за моего брата. Люди, сторожившие нас, были скорее грубы, чем злы. Таким-то
– А я, – прибавил Клод, – проводил время в поисках за грибами во мху и за пчелиными сотами в дуплах – точь-в-точь настоящий леший. И все это для дорогой Психеи, сударь: у меня прямо сердце сжималось, видя как ее кормят одними солениями. Бедное дитя никак не могло к этому привыкнуть: и я кончил тем, что приготовил ей пирожки с начинкой из каштанов на меду и жарил их «по-дикарски», на простой железной пластинке, накаленной на огне. Клянусь вам, это были весьма нежные пирожки. Я заставлю моего повара усовершенствовать это изобретение и окрещу его именем «пирожки а la camisarde».
– Вот вы и не сомневаетесь, что скоро хорошо заживете, – проговорил, смеясь, Вилляр. Потом, обратившись к Психее, он спросил:
– Много их сторожило вас?
– Человек двенадцать или пятнадцать. Вскоре мы начали замечать, как почти ежедневно прибывали мулы, навьюченные военными принадлежностями и съестными припасами, в сопровождении новых бунтовщиков, которые занимались тем, что рыли и устраивали в скале подземелье, в котором помещали все привезенное.
– Вот там-то, сударь, – проговорил со вздохом Клод, – я начал учиться ремеслу каменщика. Они, черт их подери, заставили меня принять участие в работах этого проклятого подземелья. Они дали мне понять, что, если я не исполню заданного урока, то каждое утро получу известное количество палок, ну, а с этим возбуждающим средством уж не знаю, чего бы я не сделал.
– А вот немцы, благодаря палкам, ведут своих солдат к победе, – заметил Вилляр, улыбаясь наивности Клода. – Но есть ли у вас какие-нибудь сведения про этого бедного Флорака? – спросил маршал.
– Сначала не было никаких известий, – отвечала Туанон. – Но в один прекрасный день, вместе с новым подкреплением и с военными запасами, явился новый вождь. Найдя его менее суровым, чем прочие мятежники, я решилась спросить его, были ли какие столкновения между камизарами и королевскими войсками?
– Их было несколько, – ответил он. – Между прочим, у Зеленогорского Моста севенский первосвященник был казнен нашими. Затем у Ансизского ущелья изрубили сен-серненских драгун.
– А их капитан, – вырвалось у меня, – умер или ранен?
– Маркиз де Флорак не умер и не ранен. Он должен жить: это – мученик Жана Кавалье.
– Что это значит? – воскликнул с удивлением Вилляр.
– Увы, сударь, я не знаю, – плача ответила Туанон. – Мне ничего больше не удалось узнать ни от этого человека, ни от его товарищей. Только один сказал мне однажды, когда я осведомилась о Флораке: «Маркиз-папист не умер; иначе брат Кавалье носил бы траур по нему». – «С какой стати?» – спросила я его. – «А потому, что жизнь этого паписта – жизнь, предназначенная для мести брата Кавалье; и брат Кавалье только и живет для этого». – «Но в таком случае участь капитана ведь ужасна!» – воскликнула я.
– Тогда, сударь, этот человек проронил таинственные ужасные слова, которые до сих пор звучат в моих ушах: «Каждый день жизнь маркиза-паписта дает мести брата Кавалье свою слезу и свою каплю крови; и он будет жить еще долго».
Тут Туанон упала пред Вилляром на колени и воскликнула раздирающим голосом, заливаясь слезами:
– Ах, ваше превосходительство, сжальтесь над ним! Вы все можете. Избавьте его от ужасных пыток, которым, без сомнения, его подвергают эти чудовища! Верните его матери, которую он так любит, королю, которому он так доблестно служил.