Жан Кавалье
Шрифт:
– Гляньте, брат Кавалье! – прошептал Иоас, указывая на спавшего на солнце молодца у стены. – Вот, конечно, один из их нализавшихся часовых.
Не было ничего противнее вида этого разбойника. Рожа у него была испачкана маслом и углем: так ходили все они, чтобы не быть узнанными и нагонять страх на свои жертвы. Вместо кафтана на нем были какие-то лохмотья, испачканные кровью. На поясе-веревке висел большой нож. На земле валялся мушкет, а рядом опрокинутая кружка в которой было еще немного вина. Несчастный был погружен в такой глубокий сон, что его не могли разбудить шаги двух камизаров.
– Начинай с этого!
– Брат, со мной нет веревки!
– Жалко! У папистов всегда есть четки, а у этих нет их. А вот их четки! – воскликнул Кавалье, ткнув ногой в пояс разбойника. – Вот знак их жизни и смерти! Этого пояса хватит: дерево невысоко.
Пьяница был повешен здоровенным Иоасом, не пикнув. Совершив казнь с невероятной быстротой, главарь и его помощник подошли к хутору. Двор, полный почернелых обломков, был завален краденым товаром, скотом, всякими припасами. Там валялись початые винные бочонки или полуободранный вол, здесь овцы и козы жевали случайно проросшую травку. Дальше валялись в пыли полувзрезанные тюки полотна и кадиса, конечно, отнятые у тех перевозчиков, что проходят Севены по дороге в Руэрг. Наконец, лежали чемоданы, раскрытые ударами топора и полные сваленного в кучу белья – очевидно, пожитки какого-нибудь убитого путника.
– Видишь, в чем нас обвиняют! – воскликнул Кавалье и направился твердым шагом внутрь гумна.
Когда он вступил в проход, ведший в низкий покой, оттуда выходил человек с кружкой в руке, конечно, имевший в виду зачерпнуть из какого-нибудь продырявленного бочонка на дворе. Он был так же размалеван и с таким же длинным ножом, как у часового.
– Кто идет? – крикнул он пьяным голосом, остановившись на пороге с угрожающим видом.
– Черное лицо и красные руки! – отвечал Иоас, знавший сборное слово этих негодяев.
– Проходи, капитан за столом! Коли голоден, не взыщи: остались одни кости.
На кухне, служившей «черным» пиршественной залой, слышался страшный гвалт, смешанный с пением, криками, всякой руганью. Камизары вошли смело. Среди смятения они могли незамеченными наблюдать за этим странным и отвратительным зрелищем. Представьте себе огромную комнату, где крышей служили лишь обломки полуспаленных дранок, державшихся там и сям на обугленных стенах. В камине жарился целый баран. Разбойники, шестнадцать человек, окружали своего рода стол – доски, положенные на бочонки и уставленные мясом да кружками вина. На конце стола красовался Жан Мариус, мясник из Юзэса, – громадина отвратительного вида, почти не узнаваемый под слоем сажи и масла. Его черная борода и всклокоченные волосы сплетались с овчиной кафтана, а красные глаза горели. Он походил скорей на дикого зверя, чем на человека. Он, видимо, рассказывал разбойникам какой-нибудь из своих кровавых подвигов: все слушали его в глубоком молчании. Случайно повернувшись к входу, он заметил лейтенанта и, приподымаясь, закричал удивленным голосом:
– Надейся-на-Бога! Ты чего пришел сюда?
Все черные камизары взглянули на новоприбывших. Иоас подошел к Мариусу решительным шагом и сказал:
– Пришел поступить к вам, если примешь меня и моего товарища. Видишь ли, наш Кавалье стал хуже «министра». Мы только и знаем, что молиться да слушать
– У тебя губа не дура, Надейся-на-Бога! Но сначала перемени свое имя: будь ты Надейся-на-Черта!
Черные камизары отвечали взрывом громких одобрений на эту шутку своего вождя, который протянул свою ручищу по направлению к горе, где расстилался стан Кавалье, и гаркнул:
– А этот безбородый главарь, эта бабенка все еще там, как курица на насесте, и все гнусавит обедни, словно монахиня? Вот погодите! Придет денек, захмелею я и пойду в горы за этим Кавалье: я принесу молодчика на мою бойню и распластаю на четыре части. Он ведь стесняет меня.
– Если вам нужен для этого помощник, рассчитывайте на меня, – сказал Жан.
– Тебя, мальчуган? – воскликнул разбойник с презрительной улыбкой. – На кой черт мне твоя помощь? Ты не сможешь даже наточить мой мясной нож. На-ка, посмотри на эту железку! Она служит мне уже десять лет: и ею были довольны как скоты, так и люди, по крайней мере, они не приходили ко мне жаловаться. Однако тебе, должно быть, порядком насолил этот Кавалье?
– О, да! И ненависть придаст силы, которой не хватает мне.
– При всей твоей молодости, ты кажешься мне добрым товарищем. Ну, а Кавалье: что он говорит про меня?
– Да, говорит, не сегодня-завтра, а уж повешу его!
– Ага! Я уж слышал это. Но это будет тогда, когда ягнята станут пускать кровь мясникам, – подхватил Мариус, залившись диким смехом. – Скажите, пожалуйста! Он повесит меня. Но, черт возьми, хотелось бы мне видеть, куда пойдет моя душа?
– И мне тоже, – заметил Кавалье.
– Ах, да! Ты, Надейся-на-Дьявола, хочешь поступить к нам?... А ты тоже, мой мальчик, как тебя звать?
– Даниэль.
– И ты тоже, мой Даниэльчик? Но знаете ли вы, что требуется искус, чтобы стать черным камизаром?
– Ладно, – отвечал Иоас.
– Еще нужно, чтобы эти свиньи Вельзевула (он указал на свою шайку), эти мои добрые мясничьи псы согласились допустить вас к грабежу и убийству. Согласны ли вы, детки?
Те, которые не были совсем пьяны, заорали, что принимают двух камизаров, если только они выдержат искус.
– А какой это искус? – спросил Кавалье.
– Нужно поработать на моей бойне и поклясться огнем и железным ломом, – отвечал Мариус.
– Что это значит? – спросил Иоас.
– То, что надо убить кого-нибудь на наших глазах, чтобы стать настоящим черным камизаром, быть достойным огня и колесования. Мы-то все равны перед великим чертом преисподней: один другому ни в чем не завидует.
– Справедливо, – ответил Кавалье. – Можешь рассчитывать на нас: мы убьем кого-нибудь на твоих глазах.
– Ты уж что-то больно смел, мой Даниэльчик. Но я полагаю, что ты хвастаешь. Тут, видишь ли, речь идет не о том чтобы броситься с рогатиной на медведя: опасность порождает смелость. Дело в том, чтобы безжалостно задушить нечто вроде овцы или ягненка, – словом, женщину или ребенка.
– Да, – заметил Кавалье, подавляя ужас. – Я предпочитаю убивать того, кто защищается, тому, кто сдается: я ведь был в солдатах. Но раз необходимо стать палачом, постараюсь привыкнуть и к этому. Обещаю тебе быть беспощадным, – прибавил он, бросив на мясника странный взгляд.