Жасминовые ночи
Шрифт:
Позже в тот день Озан, очевидно, переживая за Сабу, убедил ее написать письмо отцу. «По крайней мере, он будет знать, что ты пыталась наладить с ним отношения, что ты переживаешь». Она попыталась, но не сумела его закончить. Между ними возникло слишком много преград. К тому же теперь она многое поняла. Война научила ее, что у нее нет данных Богом прав на отцовские секреты, которыми он не хотел делиться.
Озан снова терзал свой лоб, пытаясь найти для Сабы хоть капельку надежды.
– Что касается решения твоего отца, то я могу сказать тебе
Саба ничего не ответила. Эта часть ее души омертвела, да и само слово «артистка» казалось ей фальшивым, когда речь шла о ней лично. Услыхав его вздох, она протянула ему вазочку с рахат-лукумом.
– Кто дал тебе это? – Он задержал ее руку и поглядел на голубой браслет.
– Мой друг. Английский пилот.
Он внимательно рассмотрел его.
– Красивый. Вот эти две, – он дотронулся до выгравированных фигурок с фамильярностью старого друга, – Бастет и Хатхор, богини любви, радости и женской красоты. Вот это, – он передвинул палец вправо, – Нут, богиня неба. Бастет изображают с головой кошки, иногда в красном. Знаешь почему?
Не в силах вымолвить ни слова, она просто сняла с руки браслет и протянула ему. Пока он, прищурив глаза, разбирал надпись, она украдкой вытерла глаза краешком рукава.
– Ozkorini, – сказал он. – Откуда англичанин знает это слово?
– Потому что… – У нее дрожали губы, и Озан терпеливо ждал. – Он был со мной в Александрии, когда я разучивала с Фаизой песни. Его всегда интересовали такие вещи.
– Хороший человек.
– Да… Он погиб, когда я находилась в Стамбуле.
Она уже научилась это говорить, отсекая ложные надежды, и привыкла выслушивать истории о том, как некоторые пилоты возвращались в свою часть спустя месяцы после того, как были сбиты их самолеты.
Озан закрыл глаза. На его челюсти заиграли желваки.
– Прости, мне очень жаль.
– Мне следовало этого ожидать, – сказала она. – Столько их уже погибло.
– Совсем молодые парни. Сколько было твоему? – Озан замер и приготовился слушать.
– Двадцать три. – Она слышала свой дрожащий и прерывающийся голос. Не говоря ни слова, он протянул ей носовой платок с красивой монограммой.
– Саба, послушай меня, – сказал он осторожно и ласково, – это страшная потеря, но ты молодая и еще встретишь хорошего человека, иншалла.
– Едва ли.
– В тебя будут влюбляться многие, ведь ты такая яркая и замечательная. Многие будут предлагать тебе руку и сердце.
– Дело в том, – сказала она, – что я его тогда обманула.
– Между вами что-то случилось? – Он говорил с ней ласково, как когда-то отец, когда не злился на нее.
Она рассказала ему даже больше, чем хотела: про ожоговый госпиталь, про Александрию. Он слушал внимательно и спокойно.
– Кто знает, – тихо проговорил он, когда она закончила свою исповедь. – Может, он еще
– Нет, – вздохнула она. – Сначала я тоже верила в это, но теперь уже нет. Их столько гибнет.
«Каждый вдох – это новое начало и новые возможности». – Слова Фелипе. Как он ошибался!
Внезапно она поняла, что устала от Озана – от его наморщенного лба, больших добрых глаз, от яркого прожектора его внимания, направленного на нее. Ей захотелось, чтобы он поскорее ушел.
– Тебе будет легче, если ты узнаешь, как он погиб?
– Нет… Едва ли… Я не знаю. Вообще-то мы пытались что-то узнать.
Он взглянул на золотые часы на своей волосатой руке.
– Я улетаю в Стамбул. – Он потер подбородок. – Прости меня, но сейчас я должен попросить тебя об одной вещи. Когда в Египте закончится война, а это – иншалла – уже скоро, я устрою для всех грандиозный праздник – для египтян, турок, англичан – для всех, кто живет в Каире и Александрии. Я хочу, чтобы ты тоже спела. – Он вопросительно посмотрел на нее, вероятно, ожидая, что она обрадуется.
Она встала и подошла к окну. Небо снова заволокло тучами; дни стали короткие. Скоро Рождество.
– Мистер Озан, спасибо за любезное предложение, вы очень добры. Но я скоро уеду домой – во всяком случае надеюсь уехать.
– Твое начальство уже обещало отправить тебя в Англию?
– Да, обещало. – Две черные птицы летели к морю над мокрыми крышами.
– Но ведь тут по-прежнему масса работы для артистов. Я еще никогда не видел Каир таким многолюдным – тут и твои соотечественники, и наши с тобой, и американцы, – все молодежь, им нет и тридцати, и все жаждут развлечений.
– Я знаю, но я больше не хочу петь.
От удивления у Озана отвисла челюсть.
– Ты певица. Ты не можешь останавливаться.
– Могу.
Он несильно стукнул кулаком по столу и возвысил голос.
– Если ты перестанешь петь, ты загубишь лучшую часть своей души.
– Не думаю, что мой отец согласился бы с вами.
– Ну, извини за такое слово, но этот парень, твой отец, – осел. Не все мужчины так думают, даже не все турецкие мужчины. Мир идет вперед. Слушай… – Бурно жестикулируя, он вскочил на ноги и от волнения утратил даже свой безупречный английский. – Подумай сама. Когда у тебя такой талант, нельзя зарывать его в землю. Нельзя зарывать золото – оно пригодится в будущем тебе и твоим детям.
– Что ж, приятная мысль, – отозвалась она. У нее выступили на лбу капельки пота. – Просто я больше в это не верю. – В ее памяти, словно кошмар, возникло лицо Северина.
– Значит, ты отказываешься? – Озан потер ладонью свой висок, огорченно, недоверчиво. – Праздник будет грандиозный – фейерверки, кавалькады, большой концерт. Эти города никогда еще не видели ничего подобного.
– Да, я отказываюсь, – решительно сказала Саба. – Я больше не могу.
Глава 45