Жасминовые ночи
Шрифт:
Кембридж и Королевские ВВС выбили из него эту магическую чепуху, но его пальцы тем не менее судорожно сжимали во время приступа золотой амулет, словно искали поддержки у крошечной ладони. А когда его пульс вернулся к норме, а едкий пот высох, он с насмешкой сказал себе: Дом, неисправимый циник, ты оказался в поезде, который никуда не идет, – ох, уж эта твоя подсознательная склонность к мелодраматизму!
Напротив Дома сидела хорошенькая девушка из женского корпуса, грациозно поставив ноги в шелковых чулочках и грубых армейских туфлях. Она развернула упаковку бутербродов и предложила ему присоединиться. Он поблагодарил и отказался. Она аккуратно поела и, вытерев губы платочком, поинтересовалась,
Он ответил, что пока еще ни в какой, и она нерешительно рассказала ему про какого-то своего знакомого, который летал на ночных истребителях во Францию. А ее взгляд обеспокоенно спрашивал: нравится ли ему беседа? Не слишком ли я раскованная? У нее были рыжеватые волосы и остренький подбородок. Ну, и ножки, конечно. В другой раз, в другом настроении он бы ответил ей взаимностью. Они обменялись бы телефонами, посидели бы в ресторане, а то и легли бы в койку. Ведь теперь все стало просто: ты утешался, как только мог, а она, кажется, была приятной, спортивной девчонкой. Но он снова уткнулся в свою газету, и улыбка на ее лице увяла.
Уже в полудреме он слышал, как с ней заговорил какой-то военный с приятным глостерским рыком. Чиркнула спичка, они закурили. Он рассказал девушке, как несколько недель назад на этот самый поезд пикировал немецкий истребитель и как машинист гнал состав со скоростью девяносто миль в час.
– Ох, надеюсь, что сегодня этого не случится, – вежливо ответила она; в ее голосе звучала нотка отчуждения, не располагавшая к продолжению беседы. Как постичь прихотливость человеческих желаний? Почему ей приглянулся именно он, притворявшийся теперь, что дремлет над своей газетой? Почему она не казалась ему интересной?
Он вспоминал глаза Сабы – какого они цвета, темно-карие или посветлее? Они глядели на него, словно зверьки из клетки, сквозь вуаль на той нелепой шляпке; в них светилась, пылала жизнь. А в одной из ее песен, той, что о боге, благословляющем одинокое дитя, звучала мольба о независимости, о жизни и достоинстве. Впрочем, нет, теперь он понял – о мужчине.
Вне всяких сомнений, она хорошенькая, но в госпитале он научился не доверять привлекательности. Сколько девушек на его памяти выбегали с криком из палаты, когда видели новое лицо своего парня. Аннабел хотя бы более-менее соблюдала приличия, заверяя его, что дело не в нем, а «в ситуации в целом», как она неопределенно выражалась, и в ее бледно-голубых глазах светилась искренность. Эта мысль привела его к Питеру, близкому приятелю из Кембриджа, у которого было три страсти в жизни – девушки, Т. Элиот и автомобили. Как-то раз Питер сидел на мосту возле Кембриджа и прочел ему вслух строки из «Четырех квартетов»: «Научите нас вниманию и безразличию». Дом неожиданно вспомнил именно их.
За год до того, как его боевая машина была сбита над Францией, Питер купил за пять фунтов у местного механика ослепительно-зеленый «Остин». Он буквально не верил своему везению, и они гоняли на нем как сумасшедшие по окрестностям Оксфорда, благо дело было летом и погода стояла прекрасная. Автомобиль взорвался через неделю. В последний раз Дом видел Питера сидящим на траве среди обломков железа.
– Во всем виноват я сам, – заявил тогда Питер. – Я вел себя словно идиот – польстился на цвет, словно на красивые глаза девушки. – Чуть помолчав, добавил: – Тачка была безнадежно дрянная.
В туннеле по-прежнему было темно. Чтобы чем-то заняться, Дом перечитал при свете фонарика письмо от матери Сабы. Прочитав его в первый раз, он ощутил укол разочарования – все-таки Саба действительно ушла, бросив ему вызов. Ему, с его нетерпеливым характером, захотелось все исправить. Но потом он почувствовал даже какое-то облегчение.
Ведь что он знал об этой девушке? Только то,
Бывают в жизни такие моменты, когда ты не можешь ничего толком объяснить или понять, но они все равно падают в лузу с точностью бильярдного шара.
«А птица звала, в такт неуслышанной музыке, скрытой в кустарнике» [42] .
В какого идиота он превратился! И все из-за этой проклятой войны.
Над Кардиффским заливом моросило, когда Дом шел к Помрой-стрит. Дождь тихо падал на жемчужное море, где едва виднелась линия, разделявшая воду и небо. Кричали чайки. Из-за дождя расплывались очертания домов. На углу площади Лудон капли барабанили по брезенту, укрывшему овощной стенд возле лавки «Зелень из Среднего Востока». «Так вот где живет Саба», – подумал он.
42
Дж. Элиот. Четыре квартета.
Дом поднял воротник шинели и взглянул на часы. У него увольнение ровно на сутки. До лондонского поезда оставалось максимум три часа.
Ему улыбнулась женщина в сари, с надетым сверху макинтошем. Мимо проехал мальчишка на велосипеде.
– Где ваш самолет, миста? – крикнул он.
На углу следующей улицы один из домов был разрезан бомбой и так и стоял, бесстыдно обнаженный, будто девушка в спущенном трико или как дешевая театральная декорация – выцветшие розовые обои, зеленая плита, закопченные балки. Бедный дом на бедной улочке.
Вот они какие, улицы Сабы. Пресловутый залив Тайгер-бей. Она тогда дразнила Дома и одновременно предупреждала.
Завороженный ее природным умением держаться с достоинством и неколебимой уверенностью в себе, он почти не думал о ее происхождении. Теперь ему пришлось совместить в своем сознании два ее образа. Родители Аннабел владели в Уилтшире прелестным старинным особняком эпохи Тюдоров, в их домашнем пруду плавали лебеди и утки. Еще у них были апартаменты на Линкольнс-Инн. Его матери эти люди необычайно нравились – их практичность, безупречная мебель, их сезонный билет в Глайндборн [43] . Возможно, она планировала, что свадебные торжества пройдут в их саду. У него пока еще не хватало духа рассказать ей про предательство Аннабел.
43
Глайндборн – всемирно известный частный оперный театр, принадлежащий семье Кристи. Джон Кристи открыл свой дом для любителей оперы в 1934 году. Небольшой театр, рассчитанный всего на 300 мест, сразу стал клубом для избранных. Каждый спектакль Глайндборна – это сенсация, явление в оперном мире.
Возле входной двери дома на Помрой-стрит висел бронзовый молоток в виде львиной головы. Доминик набрал в грудь воздуха и постучал.
Появилась старуха в черном платье и галошах. В полумраке сверкали ее темные и любопытные глаза.
Всю дорогу, пока он шел по закопченным улицам, спускавшимся к заливу, он вел сам с собой разговор, завершившийся таким решением: он приехал сюда лишь для того, чтобы вернуть синее пальто. Если мать Сабы попросит какой-нибудь помощи, он сделает все, что в его силах, а потом потихоньку улизнет. Никакого намека на то, что он пылкий поклонник молодой актрисы, просто с его стороны это акт доброты, не более того.