Жажда жизни. Повесть о Винсенте Ван Гоге
Шрифт:
— А что в конце концов бывает с ними, доктор?
— Порой, если припадки следуют один за другим, они полностью лишаются рассудка.
— И уже никак не могут излечиться?
— Нет. Это для них конец. Правда, они могут протянуть несколько лет в какой-нибудь лечебнице, но здравый рассудок к ним уже не возвращается.
— А как же можно определить, доктор, выздоровеют они после очередного приступа или совсем свихнутся?
— Этого определить нельзя, Винсент. Но, послушайте, к чему нам говорить о таких печальных вещах? Давайте-ка поднимемся в мастерскую и напечатаем несколько литографий.
Четыре следующих дня Винсент не выходил из своей комнаты. Мадам Раву каждый вечер подавала
«Сейчас я здоров и в полном рассудке, — твердил он себе. — Я хозяин своей судьбы. Но когда начнется этот припадок… разум мой помрачится… я буду уже не в состоянии убить себя… а это — конец, смерть заживо. Ох, Тео, Тео, что же мне делать?»
На четвертый день, после обеда, он пошел к доктору Гаше. Доктор был в гостиной. Винсент направился прямо в кабинет, где он несколько дней назад оставил нагую женщину Гийомена. Он взял полотно в руки.
— Я говорил вам, что нужно вставить эту картину в раму, — сказал он доктору.
Доктор Гаше посмотрел на него с удивлением.
— Конечно, Винсент. На следующей неделе я закажу здешнему столяру деревянную раму.
— Ее надо вставить в раму сейчас же! Сегодня! Сию минуту!
— Винсент, Винсент, не говорите глупости!
Винсент свирепо посмотрел на доктора, шагнул к нему с угрожающим видом, потом сунул руку в карман куртки. Доктору показалось, что в кармане у Винсента револьвер и что он наставил его сквозь куртку прямо ему в грудь.
— Винсент! — закричал он.
Винсент вздрогнул. Он опустил глаза, вынул руку из кармана и кинулся бежать прочь.
Наутро он взял мольберт и холсты, пошел по длинной дороге к станции, взобрался на холм за католической церковью и сел писать среди желтой пшеницы, напротив кладбища.
Когда близился полдень и неистовое солнце безжалостно жгло Винсенту голову, вдруг целая туча черных птиц стремительно опустилась с неба. Птицы заполнили воздух, заслонили солнце, окутали Винсента тяжелым покровом тьмы, лезли ему в волосы, врывались в уши, в глаза, в ноздри, в рот, погребая его под траурно-черным облаком плотных, душных, трепещущих крыл.
Винсент продолжал работать. Он писал черных птиц над желтым полем пшеницы. Он не знал, сколько времени это длилось, а когда увидел, что картина закончена, сделал в углу надпись: «Стая ворон над хлебным полем», закинул мольберт за спину, добрался до кафе Раву, упал навзничь поперек кровати и заснул.
На следующий день, после обеда, он снова вышел из дома, но направился с площади Мэрии в другую сторону. Он поднялся на холм, обогнув замок. Один крестьянин видел, как он сидел на дереве.
— Это немыслимо! Я больше не могу! — услышал крестьянин его слова.
Немного погодя Винсент слез с дерева и вышел на вспаханное поле позади замка. Теперь это был уже конец. Он знал это еще в Арле, в тот первый раз, когда он почувствовал, что с ним творится неладное, но не нашел тогда в себе силы разом свести все счеты.
Ему хотелось сказать миру свое «прости». Несмотря ни на что, это все-таки чудесный мир. Как говорил Гоген: «Кроме яда, есть и противоядие». И теперь, покидая этот мир, Винсент хотел проститься с ним, хотел проститься со всеми друзьями, которые помогли ему найти свой путь, — проститься с Урсулой, чье презрение заставило его порвать с обыденной жизнью и стать отверженным; с Мендесом да Коста, который вселил в него веру в то, что рано или поздно он сумеет выразить себя и что именно это будет оправданием его жизни; с Кэй Вос, чье «Нет, никогда! Никогда!» глубоко врезалось ему в душу; с мадам Дени, Жаком Вернеем и Анри Декруком, которые научили его любить презренных и сирых; с преподобным Питерсеном, в доброте своей не смутившимся ни лохмотьями Винсента, ни его мужицкой грубостью; со своими
Но Винсент никогда не умел выражать свои чувства словами. Ему пришлось бы сказать свое «прости» красками.
Но сделать это не дано никому.
Он поднял голову и посмотрел на солнце. Он прижал револьвер к боку. Он спустил курок. Он упал, зарываясь лицом в жирную, пряно пахнувшую землю, которая мягко и упруго подалась под ним, словно он снова возвращался в материнское чрево.
4
Через четыре часа он, шатаясь, прошел по темному залу кафе. Мадам Раву кралась вслед за ним до самой двери и увидела кровь на куртке. Она тут же кинулась к доктору Гаше.
— Ох, Винсент, Винсент, что вы наделали! — простонал Гаше, вбегая в комнату.
— Мне кажется, я плохо сделал свое дело. Как по-вашему?
Гаше осмотрел рану.
— Ох, Винсент, бедный мой друг, как вам было тяжело, если вы решились на это! Почему вы ничего не сказали мне? Почему вы хотите оставить нас, когда мы все вас так любим? Подумайте о чудесных картинах, которые вы еще напишете и подарите миру!
— Не будете ли вы любезны дать мне трубку — она в кармане куртки.
— Ну, конечно же, мой друг.
Он набил табаком трубку и вставил ее Винсенту в зубы.
— Огня, пожалуйста, огня.
— Ну, конечно, мой друг.
Винсент спокойно раскурил трубку.
— Винсент, сегодня воскресенье, и ваш брат не на службе. Дайте мне его адрес.
— Его-то я как раз и не дам.
— Нет, вы должны его дать, Винсент! Нам надо снестись с ним как можно скорее!
— Нельзя беспокоить Тео в воскресенье. Он устал, у него столько огорчений. Ему необходимо отдохнуть.
Винсент остался глух ко всем уговорам и адреса дома в Ситэ Пигаль так и не сказал. Доктор Гаше сидел у него до поздней ночи, следя за состоянием раны. Потом он ушел домой отдохнуть и оставил Винсента на попечении своего сына.
Винсент всю ночь лежал с открытыми глазами и не сказал Полю ни слова. Он то и дело набивал трубку и курил не переставая.
Когда Тео пришел в понедельник на службу, его ждала там телеграмма от Гаше. Он сел на первый же поезд, шедший в Понтуаз, а затем в пролетке примчался в Овер.
— Ну вот, Тео… — только и сказал Винсент.
Тео опустился на колени и взял Винсента на руки, словно малого ребенка. Он не мог вымолвить ни слова.
Когда пришел доктор, Тео тронул его за локоть и вывел за дверь. Гаше печально покачал головой.