Жажда жизни. Повесть о Винсенте Ван Гоге
Шрифт:
— Не знаю. Где же?
— В кишках. У меня выворачивает все нутро. Так давит и крутит, что я еле сдерживаюсь.
— Что ж, может быть, я стану сбывать свои произведения в качестве слабительного. Повесишь такую картину в уборной и поглядывай на нее ежедневно в определенный час.
— Говоря серьезно, я вряд ли смог бы жить среди твоих картин, Винсент. Они свели бы меня с ума за одну неделю.
— Ну, пойдем?
Они поднялись по улице Монмартр к бульвару Клиши.
— Ты еще не обедал? — спросил Гоген.
— Нет. А ты?
—
— Прекрасная мысль. Деньги у тебя есть?
— Ни сантима. А у тебя?
— Как всегда, в кармане пусто. Я думал, что меня накормит Тео.
— Черт побери! Тогда, пожалуй, нам не пообедать.
— Давай все-таки зайдем и посмотрим, какое там сегодня дежурное блюдо.
Они прошли вверх по улице Лепик, затем повернули направо, на улицу Аббатисы. У мадам Батай на одном из искусственных деревьев, стоявших у входной двери, висело написанное чернилами меню.
— М-мм, — промычал Винсент. — Телятина с зеленым горошком. Мое любимое блюдо.
— Терпеть не могу телятину, — отозвался Гоген. — Я даже рад, что мне не придется здесь обедать.
— Какая чушь!
Они побрели дальше и скоро очутились в маленьком садике у подножия Монмартра.
— Ба! — воскликнул Гоген. — Вон видишь, — Поль Сезанн спит на скамейке. Но почему этот кретин кладет башмаки вместо подушки под голову — ума не приложу. Давай-ка разбудим его.
Он снял с себя ремень, сложил его вдвое и хлестнул им по босым ногам спящего. Сезанн подскочил с криком боли.
— Гоген, ты чертов садист! Что за идиотские шутки? Когда-нибудь я размозжу тебе череп!
— Так тебе и надо, не выставляй голые ноги. И зачем ты кладешь свои грязные провансальские башмаки под голову вместо подушки? Лучше уж спать на голой скамье, — так гораздо удобней.
Сезанн вытер ладонью ноги, натянул башмаки и ворчливо сказал:
— Я кладу башмаки под голову не вместо подушив. Я делаю это затем, чтобы, пока я сплю, их никто не стащил!
Гоген повернулся к Винсенту.
— Послушать его, так перед нами голодающий художник, не правда ли? А у его отца целый банк, ему принадлежит почти весь город Экс в Провансе. Поль, это Винсент Ван Гог, брат Тео.
Сезанн и Винсент пожали друг другу руки.
— Очень жаль, Сезанн, что мы не наткнулись на тебя полчаса назад, — сказал Гоген. — Ты бы пошел вместе с нами обедать. У Батай сегодня такая телятина с горошком, какой я еще никогда не пробовал.
— В самом деле хорошая телятина, а? — заинтересовался Сезанн.
— Хорошая? Изумительная! Правда, Винсент?
— Да что говорить!
— Тогда, я думаю, надо пойти попробовать. Вы не составите мне компанию?
— Не знаю, смогу ли я съесть еще одну порцию. А ты, Винсент?
— Право, едва ли. Но если господин Сезанн настаивает…
— Ну, будь другом, Гоген! Ты знаешь, я ненавижу есть в одиночестве. Закажем чего-нибудь еще, если вы уже объелись телятиной.
— Ну хорошо, только ради тебя,
Они вновь вернулись на улицу Аббатисы и вошли в ресторан «Батай».
— Добрый вечер, господа, — приветствовал их официант. — Что прикажете подать?
— Принесите три дежурных блюда, — сказал Гоген.
— Хорошо. А какое вино?
— А уж вино, Сезанн, выбирай сам. Ты в этом разбираешься гораздо лучше меня.
— Ну, что ж, тут есть сент-эстеф, бордо, сотерн, бон…
— А пил ты здесь когда-нибудь поммар? — перебил его Гоген самым простодушным тоном. — Это лучшее вино у Батай.
— Принесите нам бутылку поммара, — приказал Сезанн официанту.
Гоген мигом проглотил свою телятину и заговорил с Сезанном, который не съел еще и половины.
— Между прочим, Поль, — сказал он, — я слышал, что «Творчество» Золя расходится в тысячах экземпляров.
Сезанн метнул на него злобный взгляд и с отвращением отодвинул тарелку.
— Вы читали эту книгу, Ван Гог? — спросил он Винсента.
— Нет еще. Я только что кончил «Жерминаль».
— «Творчество» — плохая, фальшивая книга, — сказал Сезанн. — К тому же это худшее предательство, какое когда-либо совершалось под прикрытием дружбы. Это роман о художнике, господин Ван Гог. Обо мне! Эмиль Золя — мой старый друг. Мы вместе росли в Эксе. Вместе учились в школе. Я приехал в Париж только потому, что он был здесь. Мы с Эмилем жили душа в душу, дружнее, чем братья. Всю свою юность мы мечтали, как плечо к плечу мы пойдем вперед и станем великими художниками. А теперь он сделал такую подлость!
— Что же он вам сделал? — спросил Винсент.
— Высмеял меня. Зло подшутил надо мной. Сделал меня посмешищем всего Парижа. Я столько раз излагал ему свою теорию света, объяснял, как надо изображать твердые тела, делился с ним мыслями о том, как обновить коренным образом палитру. Он слушал меня, поддакивал, выпытывал у меня самое сокровенное. И все это время он лишь собирал материал для своего романа, чтобы показать, какой я дурак.
Сезанн выпил бокал вина, снова повернулся к Винсенту и продолжал говорить, поблескивая своими маленькими угрюмыми глазками, в которых таилась ненависть.
— Золя вывел в своей книге трех человек, господин Ван Гог: меня, Базиля и несчастного мальчишку, который подметал пол в мастерской у Мане. Мальчик мечтал стать художником, но в конце концов с отчаяния повесился. Золя изобразил меня как фантазера, этакого беднягу мечтателя, который воображает, будто революционизирует искусство, и не пишет в обычной манере только потому, что у него вообще не хватает таланта писать. Золя заставляет меня повеситься на подмостках возле Моего шедевра, потому что в конце концов я понял, что я не гений, а слабоумный мазила. Рядом со мной он вывел другого человека из Экса, сентиментального скульптора, который лепит какой-то банальный, академический хлам, — он-то и оказывается великим художником!