Жажда
Шрифт:
И еще я поняла, что мной играли, как хотели. Джедла не имела права так пользоваться мной. Ведь я любила ее и Али.
А она все говорила об Али, о том, какой он умный, какой добрый. Она пыталась искушать меня, и то, что со мной обращались столь низменно, вселило ненависть в мою душу. Меня охватила усталость. И когда Джедла, завершая разговор, сухо обратилась ко мне: «Ну так, что же, ты согласна?», — я ответила ей с наигранной легкостью, пожав плечами: «Может быть, и согласна, почему бы и нет?!»
Сдавшись, я вся ушла в свои собственные переживания. А
Ночью я плакала, уткнувшись в подушку. Я была унижена, предана, продана. Что-то невероятно мерзкое, чему я должна была способствовать, заваривалось вокруг меня…
Спала я плохо, мало. Всю ночь неясный страх сжимал мне сердце, душил меня. Я проснулась на рассвете. Потихоньку выскочила из кровати и убежала, приняв окончательное решение.
Из дому я выбралась так, чтобы никто не слышал. На пороге остановилась, ослепленная светом зари, никогда еще я не поднималась в такую рань. Я дрожала от холода, зато дурные сны прошедшей ночи растаяли в бледных лучах поднимавшегося солнца.
Глубоко, с облегчением вздохнув, я пошла к своей забытой машине и села за руль. Я неслась по пустынной дороге и чувствовала себя свободной.
В девять утра я уже была в Алжире. Ни о чем не думая, ни в чем не сомневаясь, я подъехала прямо к адвокатской конторе Хассейна. Попросила вызвать его. Он появился в дверях, подошел к моей машине. Он ничуть не был удивлен, увидев меня с утра пораньше в таком виде — непричесанную, бледную, решительную.
— Можете освободиться и провести сегодняшний день со мной? Это очень важно для меня. Умоляю вас согласиться. Садитесь в машину. Поедем куда-нибудь. Мне необходимо с вами поговорить.
Через полчаса мы уже ехали, сами не зная куда.
Он не задал мне ни одного вопроса. Мы остановились возле какого-то пустынного пляжа, который, казалось, давно нас поджидал. Искупавшись в море, мы легли рядом погреться на песке. Вчерашний вечер, проведенный с Джедлой, ее глухой голос — все ушло куда-то, и сейчас я едва вспоминала об этом. Под жарким солнцем, возле человека, излучающего уверенность и надежность, мне было так спокойно и хорошо, что происшедшее растворилось, исчезло, как ночной кошмар.
Когда Хассейн склонился ко мне, я взяла в ладони его немного растерянное лицо и приблизила к себе; я уже не боялась больше его губ. И в первый раз, еще смущаясь, прошептала: «Я люблю тебя». Я помню его обжигающие поцелуи, его горящие глаза, в которых сияло опрокинутое небо, помню приятную тяжесть его тела, которое заставило меня забыть все на свете…
Еще я помню о том блаженстве любви, в которое погрузилась, об овладевшей мной истоме, которую я ощущала как пустоту и усталость после хорошей работы…
До сих пор поцелуи других мужчин оставляли мне лишь привкус скуки. Может быть, поэтому я их всех и гнала от себя так скоро. Но в тот день мне вдруг стало так легко с Хассейном, что я ничуть не стыдилась смотреть ему прямо в глаза, говорить ему, что он прекрасен, прекрасен, прекрасен…
Я закрывала глаза и наслаждалась.
Мы пообедали в каком-то маленьком придорожном ресторанчике. Как и положено влюбленным, мы много ели, дружно смеялись; Хассейн жал мне руку под столом, и мы не скрывали от официанта нашего счастливого сообщничества. Все было легко и просто.
На обратном пути я уступила руль Хассейну, сделав вид, что мне хочется спать, — мне так хотелось положить голову ему на плечо! И тут он меня, наконец, серьезно спросил о том, что же я намеревалась ему сказать утром. Но я сумела скрыть свое смятение.
— Да ничего особенного, — ответила я, — Просто хотела побыть с тобой.
Потом я несколько дней жила в Алжире у моей сестры Лейлы. Хассейн работал по утрам и являлся за мной после обеда, чтобы ехать на море. Я быстро привыкла к нему, к его поцелуям, к его присутствию. Он был веселым, нежным и казался просто созданным для счастья. И я забыла и не вспоминала больше ни об его злой иронии, ни о его давешних угрозах. Иногда, правда, во время наших ласк он брал мое лицо в ладони и серьезно, вопрошающе смотрел мне в глаза. Тогда я пугалась его молчания, он вдруг становился мне чужим. Успокаивая себя, я думала, что он просто немного нервничает. Быстро целовала его глаза, лоб, волосы и говорила: «Я люблю тебя». Я любила повторять ему это. Но он никогда мне не отвечал. Ни разу не произнес этих простых слов. Правду сказать, я и не нуждалась в них. Иногда он опускал голову мне на грудь, сжимал меня так крепко, будто я вот — вот убегу от него, и лежал, закрыв глаза, тихо, как ребенок.
Меня умиляло это его забвение, но я предпочитала его страсть, его неистовость. Они защищали меня.
Мне ничего не хотелось рассказывать Лейле по возвращении, и я с трудом выслушивала ее сплетни. Во мне все было так покойно, так полно, так значительно, словно море раскинулось в моей душе. Прошли четыре дня, четыре дня, которые оставили во мне пьянящую свежесть, напоминавшую осенние вечера, когда природа вдруг затихает и словно бы растворяется в неизъяснимом, мерцающем свете опускающихся сумерек…
Потом однажды Хассейн заехал за мной — замкнутый, неулыбчивый, и я стала тонуть. Он долго держался так, отчужденно, почти враждебно. Во мне все замерло, оцепенело. Я посмотрела на него, и он мне показался совсем чужим и совсем некрасивым. Мне хотелось положить руку ему на плечо, смягчить его как-то, растрогать, а самой закрыть глаза, потихоньку заплакать и снова обрести его таким, как прежде. Но я даже не могла протянуть к нему руку.
Я остановила машину. Однако он не собирался выходить. Отрывистым голосом спросил, как я провела время перед своим приездом сюда. Наверное, полагал он, Али уехал. Ну а я осталась одна с Джедлой. И, конечно же, начала скучать: ведь интерес мой к пляжу после отъезда Али пропал. Ну и прекрасно сделала, что приехала!..