Жажда
Шрифт:
— Да, кабы Господь дожжу… он бы вошел в дело…
Дожжу, дожжу… Все уста шепчут: дожжу! И самые эти тоненькие былиночки тихими, чуть уловимыми голосками шелестят: жаждем! И треснувшая по всем направлениям маленькими, извилистыми, узенькими трещинками земля, горячая и твердая, задыхаясь от зноя, ждет капли… ждет, безмолвно-покорная, долготерпеливая… О безбрежное рабство бессилия и темноты! Ты, Господи, неужели не дашь им, этим убогим, по вере их?..
О. Дорофей устремил взор вверх, к тому Неведомому и Таинственному, у кого в распоряжении были очистительные грозы и тучи с дождями. В лазурной глубине неторопливо плыли тонкие
О. Дорофей продолжал петь молебны, вкладывая в них всю силу убедительности, преклоняя колени, кланяясь и патетически потрясая головой. И много трудовых медных монет наклал в кожаный кошель Харлампий: всем хотелось купить на скудные поля свои теплой и тихой влаги.
Но слова, от частого повторения, стирались, блекли. Уставал голос читать акафист Илии, — не менее двадцати раз пришлось славить сурового пророка. Угасало воодушевление. Душно становилось. С пересохших губ слетали сухие, равнодушные до безнадежности звуки. Спотыкались ноги — жестка и коварна стала дорога. Пыль подымалась и не садилась. В потное лицо по временам тяжело и лениво веял зной, как из бани. И зеленый безбрежный простор, дышащий им, казался уже однообразным до безжизненности, охватывал огромным враждебным кольцом, из которого не было выхода, нагонял тоску своею бескрайностью. Силы изнемогали, ломило поясницу, шаги стали коротки, точно боялись расплескать тело. Хотелось тени, воды, отдыха…
В полдень добрались до Дальнего Березова. Родничок там был и возле — колодец. Такая хрустальная, холодная, несравненная водица!.. Помолились еще раз у этого драгоценного, чудного источника влаги. И затем по всей балке, по зеленым бокам ее, рассыпались пестрые, цветные, живописные группы — на траве, под кустами молодого дубнячка, под повозками. Развязали сумки, достали хлеб, тарань, наполнили водой кувшины, чайники, кубышки, кружки, и началось скромное, но радостно-шумное пиршество.
Подъехал о. Иван. Священникам, дьячкам и певчим была приготовлена трапеза в ближайшей польской хатке: подкрепляться на лоне природы, вместе с прочими смертными, для них было как бы слегка унизительно.
В плетеном чулане, без окон, на глиняном полу разостлан был полог из рядна. На нем стоял огромный самовар, отливавший зеленью, глиняная миска с вареной рыбой, накладена была гора пшеничных хлебов и кренделей. Участие в трапезе приняли и некоторые богомольцы — те, которые почище. Разумеется, старый георгиевский кавалер Игнат Ефимыч, обливаясь потом над блюдцем чая, солидно спросил:
— Какие новости по газетам, батюшка?
— А никаких особенных. Каждая держава сидит на своем месте смирно. Не купоросится.
— И самое лучшее дело! — заметил о. Иван.
— А вот рассказывал нам Силыч давеча перед обедней: в Москве женщина… из себя немолодая… разумши в январе месяце стояла три дня на снегу, Богу молилась… Правда это?
— Что ж, может быть. Бывает. Не все еще преклонили колени пред Ваалом мира сего…
О. Иван, склонный
— Я вот в «России» вычел: на Пасху, во время заутрени, в одном городке пришли в церковь трое из трудовой партии и ахнули бомбой… Всех, как есть, подгребло! Лишь священник в алтаре уцелел…
— Тсссс… — зашипел ктитор, укоризненно качая головой.
— Вот какой дух века пошел!..
— Это вы из «России»? — спросил шапочник Василий Иваныч, и большие усы его шевелились, пряча улыбку.
— Ну да. Из «России», — враждебным тоном ответил о. Иван.
Он не любил вступать в разговоры с шапочником. Верхогляд. Воображает себя начитанным, Лезет в споры, подрывает авторитет церкви и духовенства. Неприятный человек…
— Не нравится? Вы «Россию» не трожьте: «Россия» — это библия.
— Ну, конечно. В особенности, если ее бесплатно высылают…
О. Иван укоризненно покачал головой и замолчал, О. Дорофей сказал;
— Заразились вы, Василий Иваныч, духом века сего. Начитались этих жидовских книжек. Пожалуй, и властям предержащим скоро уважение не станете оказывать…
— При чем же тут власти предержащие, о. Дорофей? Я же о них ни слова…
Старики лукаво молчали. Были среди них сочувствующие шапочнику, злые критики попов. Но помалкивали. Лишь ктитор укоризненно крякнул и сказал:
— Морская глубина эти писания и книжки… Не всякой голове на пользу.
И тихая беседа на этой оборвалась. Шумно глотали чай, всхлипывали носами, кряхтели от удовольствия и добросовестно, с треском разгрызали высохшие крендели.
Василий Иваныч скрутил папироску и вышел из чулана.
В тени хатки, по гумну, под яблоньками и под повозками — везде лежали живописные группы отдыхавших богомольцев. Пекло солнце. Вились мошки над головой, прыгали и кружились, жалили и кувыркались, звеня, поднимались вверх, опускались вниз, неутомимые и надоедливые. Лениво-безмолвными, застывшими зелеными волнами расстилалась изнемогающая от знойного солнца земля.
— Какое значение яблони имеют! — усталым голосом сказал сухонький старичок. — По балке-то все бело!..
Да, они еще не осыпались, эти кучерявые, живучие дикие яблоньки, в своем бело-розовом наряде похожие теперь на облачка. И на фоне светлой зелени в балке они были как нежное, причудливое кружево, затейливый узор.
— Ну что же, намолили дождя? — сказал иронически Василий Иваныч, ложась в тень среди казаков. — Мало денег подаете… больше кидать надо! Дешево купить хотите… Эх, некультурность! Будь такое богатство у немцев, у американцев, — тут моря воды были бы! Гневим Бога — о дожде пристаем. Он давал нам его: сколько снегу тут зимой было? Куда он делся? Лишь бараки размыл! А при разуме, при знании она бы вся тут была, водица-то. А теперь нигде порядочного водопоя нет.
Сухонький старичок, сидевший согнувшись на самом припеке, сказал:
— Это, пожалуй, и верно. В Бессарабии мы служили… Диковинное дело: скалы, камень… пробита диря, и из дири вода бьет…
— Фантал? — спросил казак с медным лицом и с бородой почти из-под самых глаз!
— Просто из камня льет дудкой, и только. Булгары придут, навесят ведра, наберут, а она опять льется. Так льется и не выльется. Черпаем, бывало, ведром, сколько влезет,
— Ведром? — перебил молодой казак ухарского вида. Фуражка набекрень, в ухе серьга, модный пиджак и широкие шаровары с лампасами, напущенные на сапоги.