Жажда
Шрифт:
– Подожди, а это чего?
– Это наш лейтенант. Со своими детьми.
– Так его же убили. А у тебя ему тут лет тридцать пять. Он же молодой был совсем. И детей у него не было.
– Ну и что? – говорю я. – А здесь он с детьми. Могли у него потом родиться дети?
Генка долго молчит, смотрит на мои рисунки.
– Ты, знаешь, чего? – наконец говорит он. – Дай их мне. Все.
– Возьми, – говорю я. – Я просто так их нарисовал.
На следующее утро заехали за Пашкой и все втроем отправились в Ярославль. Генка сказал, что, может, кто-нибудь из однополчан что слыхал про Серегу. Мало ли куда он
– А по вокзалам шататься смысла уже никакого нет. Всех бомжей там достали. Видал, Пашка, как нас отфигачили менты?
Генка повернулся через сиденье и показал Пашке свое лицо. Я тоже посмотрел на него, хотя видел уже много раз эти ссадины. Просто за все это время Генка впервые с Пашкой заговорил.
Тот дернулся к окну, как будто хотел отвернуться, но на него эта рожа смотрела в упор. Перемазанная зеленкой. Не знаю – почему Генка в атаку пошел:
– А ты знаешь, Костя какие рисунки рисует? Офигеть можно! Я тебе потом покажу. Там, на этих рисунках, все наши.
Мы ездили каждый день. Мы были в Твери, мы были в Калуге. Мы ездили во Владимир. За неделю мы объехали пять городов. Я ночевал во Фрязино то у Генки, то у Пашки, а наутро мы снова садились в джип и ехали к кому-нибудь из тех, с кем вместе служили в Чечне. Пили водку, разговаривали, вспоминали войну, слушали семейные истории. Иногда я говорил, что выйду покурить, и долго стоял где-нибудь в подъезде, трясясь от холода и выдыхая в темный воздух прозрачный пар. Первые пять минут – чтобы успокоиться, а потом – чтобы дорисовать в голове то, на что не хватило судьбы.
Одному я дорисовывал ногу, другому – жену. Третьему – убитых друзей. Четвертому – чтобы ребенок был здоровый. Я рисовал сильными этих пацанов, их жен красивыми, а детей – смешными. Я рисовал то, чего у них нет. Карандашами у меня бы так не получилось.
Но ни один из них про Серегу ничего не знал.
– Куда ты опять исчез? – говорил Генка, когда я возвращался на кухню, где от сигаретного дыма дышать было просто нечем.
– Курил.
– Прикалываешься? Поехали. Сегодня мимо опять.
– Ну давай, братан, – говорил он, прощаясь. – Может, тебе лекарств каких привезти? Тебе чего доктора прописали?
И незаметно мы стали объезжать все те же места по второму кругу. А где и по третьему. Зависело от того, удалось ли за один раз все привезти.
– Вот смотри, здесь у тебя от печени. Это для кровообращения. Мне в аптеке сказали, что помогает – просто зашибись. Будешь по потолку бегать. А это витамины – их тоже полезно жрать.
– А прибор для измерения давления?
Генка смотрел на него, потом на меня, потом на Пашку.
– Вот, блин! Что ж вы мне не напомнили? Ладно, братан, мы тебе эту байду в следующий раз привезем.
А потом он начал оставлять им деньги.
– Ты знаешь, ты давай, сам там себе чего-нибудь купи. Или жене. Тут вроде немного, но на кой хер мы будем мотаться туда-сюда? Да ладно, брось ты… Потом рассчитаемся. Земля круглая – с нее просто так фиг что упадет. Все на ней остается.
Пашка смотрел, как Генка отдает деньги, и я чувствовал, что он теперь по-другому сидит на заднем сиденье, когда мы едем домой. Не так, конечно, чтобы сесть вперед, потому что мне все равно было – где сидеть, но уже и не так, чтобы совсем в углу, у самой
Вот только про Серегу мы не узнали ничего.
Как нарисовать ожидание? Бесконечная прямая линия, которая ни во что не упирается? На листе остается только воспоминание. Белое и квадратное. А мог быть рисунок. Кошка или собака. Или ребенок и дом. Но ты начал чертить линию. Теперь тебе уже не остановиться.
Русская женщина в Грозном. Лет пятьдесят. Заплакала, когда мы подъехали и спрыгнули с брони. А может быть, плакала и до нас. Потому что муж был чеченец. Вместе учились в педагогическом. Забили насмерть в следственном изоляторе в Чернокозово. Наши. До войны преподавал биологию. Пряталась потом с другими русскими бабами в подвале вместе с детьми. Пока чечены не бросили туда гранаты. Сначала одну, потом другую и потом, кажется, третью. Она точно не помнит. Знает только, что у нее никого больше нет. Помнит взрывы и лица детей еще помнит. «Человек сидит в тюрьме – у него срок есть. Он знает, чего ему ждать. А у меня даже срока нет». Дождь по лицу мелкий, и мы в лужах стоим. Автоматы позвякивают, потому что мы в лужах переступаем. Ждем команды. Даже не курит никто.
Как нарисовать ожидание?
Прямая линия ломается зигзагом и чертит сетку дождя. Из нее выныривают деревья, потом дорога, низкие тучи и наконец трое нас. Мы скользим над дорогой, как три мрачные тени. Впереди никого. Только ворон с криком срывается с дерева. Мы растворяемся в пелене.
Лист бумаги становится серым.
– Тут меня подождите, – говорит Пашка, выходя из машины. – Мне надо кое-что домой купить.
Как только он хлопает дверцей, Генка закуривает и начинает барабанить пальцами по рулю.
– Кончай, – говорю я через минуту.
– Что?
И взгляд у него такой непонимающий. Как будто проснулся.
– Пальцами перестань стучать.
– А! – он кивает мне. – Ладно.
И еще через минуту:
– Слышь, Костя?
– Что?
– Я насчет этих твоих рисунков…
– Каких?
– Ну помнишь, ты у меня дома нарисовал? Про войну.
– Помню.
Он немного молчит и быстро затягивается три раза.
– Много там наших убили. Лейтенанта жалко. Помнишь его?
Я киваю головой, хотя знаю, что он на меня не смотрит. И я знаю, что он знает, что я кивнул.
Потому что вопрос дурацкий.
А может, и не такой дурацкий, если подумать – сколько у лейтенанта было времени, чтобы мы смогли запомнить его. Две недели. Одна неделя и еще пять дней. Потому что на тринадцатый день он уже был «груз 200». Хотя говорил, что не верит в число тринадцать. И в черных кошек. И вообще – во всю эту фигню. Ему в училище рассказали, что всего этого не существует. Что есть только тактическое умение и противник. Но мы знали, что все это есть. Поэтому учились креститься. Сначала как-то не так – рука деревянная. Тычешь себя в лоб и в живот – вроде бы нормально, потому что точно знаешь, что надо в лоб и в живот, а вот насчет плеч, какое из них первое, с этим проблемы. Не сразу запоминали – левое или правое. Некоторые так и не успели запомнить. От этого еще внимательнее старались насчет плеч. Потому что, фиг его знает, а вдруг он эту растяжку зацепил сразу после того, как не в ту сторону перекрестился.