Жди меня (стихотворения)

Симонов Константин Михайлович

Тоска

– Что ты затосковал?– Она ушла.– Кто?– Женщина.И не вернется,Не сядет рядом у стола,Не разольет нам чай, не улыбнется;Пока не отыщу ее следа —Ни есть, ни спать спокойно не смогу я...– Брось тосковать!Что за беда?Поищем —И найдем другую.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .– Что ты затосковал?– Она ушла!– Кто?– Муза.Все сидела рядом.И вдруг ушла и даже не моглаПредупредить хоть словом или взглядом.Что ни пишу с тех пор – все бестолочь, вода,Чернильные расплывчатые пятна...– Брось тосковать!Что за беда?Догоним, приведем обратно.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .– Что ты затосковал?– Да так...Вот фотография прибита косо.Дождь на дворе,Забыл купить табак,Обшарил стол – нигде ни папиросы.Ни день, ни ночь, —Какой-то средний час.И скучно, и не знаешь, что такое...– Ну что ж, тоскуй,На этот разТы пойман настоящею тоскою...1938 – 1939

В

командировке

Он, мельком оглядев свою каморку,Создаст командировочный уют.На стол положит старую «Вечерку»,На ней и чай, а то и водку пьют.Открыв свой чемоданчик из клеенки,Пришпилит кнопкой посреди стеныБольшую фотографию ребенкаИ маленькую карточку жены.Не замечая местную природу,Скупой на внеслужебные слова,Не хныча, проживет он здесь полгода,А если надо, так и год и два.Пожалуй, только письма бы почаще,Да он ведь терпеливый адресат.Должно быть, далеко почтовый ящикИ сына утром надо в детский сад...Все хорошо, и разве что с отвычкиЗатосковав под самый Новый год,В сенях исчиркав все, что были, спички,Он москвича другого приведет.По чайным чашкам разольет зубровку,Покажет гостю карточку – жена,Сам понимаешь, я в командировках...А все-таки хорошая она.И, хлопая друг друга по коленям,Припомнят Разгуляй, коровий брод,Две комнаты – одну в Кривоколенном,Другую у Кропоткинских ворот.Зачем-то вдруг начнут считать трамваи,Все станции метро переберут,Друг друга второпях перебивая,Заведомо с три короба наврут.Тайком от захмелевшего соседаСмахнут слезу без видимых причин.Смешная полунощная беседаДвух очень стосковавшихся мужчин.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Когда-нибудь, отмеченный в приказе,Последний раз по россыпи снежкаПроедет он на кашляющем ГАЗеПо будущим проспектам городка.Другой москвич зайдет в его каморку,Займет ее на месяц или год,На стол положит старую «Вечерку»И над кроватью карточки прибьет.1938 – 1939

Транссибирский экспресс

У этого поезда плакать не принято. Штраф.Я им говорил, чтоб они догадались повесить.Нет, не десять рублей. Я иначе хотел, я был прав, —Чтобы плачущих жен удаляли с платформы за десять...Понимаете вы, десять самых последних минут,Те, в которые что ни скажи – недослышат,Те, в которые жены перчатки отчаянно мнут,Бестолковые буквы по стеклам навыворот пишут.Эти десять минут взять у них, пригрозить, что возьмут, —Они насухо вытрут глаза еще дома, в передней.Может, наше тиранство не все они сразу поймут,Но на десять минут подчинятся нам все до последней.Да, пускай улыбнется! Она через силу должна,Чтоб надолго запомнить лицо ее очень спокойным.Как охранная грамота, эта улыбка нужнаВсем, кто хочет привыкнуть к далеким дорогам и войнам.Вот конверты, в пути пожелтевшие, как сувенир, —Над почтовым вагоном семь раз изменялась погода, —Шахматисты по почте играют заочный турнир,По два месяца ждут от партнера ответного хода.Надо просто запомнить глаза ее, голос, пальто —Все, что любишь давно, пусть хоть даже ни за что ни про что,Надо просто запомнить и больше уже ни на чтоНе ворчать, когда снова застрянет в распутицу почта.И, домой возвращаясь, считая все вздохи колес,Чтоб с ума не сойти, сдав соседям себя на поруки,Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез,Эту самую трудную маску спокойной разлуки.На обратном пути будем приступом брать телеграф.Сыпать молнии на Ярославский вокзал, в управленье.У этого поезда плакать не принято. Штраф.– Мы вернулись! Пусть плачут. Снимите свое объявленье.1939

* * *

Слишком трудно писать из такой оглушительной дали.Мать придет и увидит конвертов клочки:– Все ли есть у него, все ли зимнее дали? —И, на счастье твое, позабудет очки.Да, скажи ей – все есть. Есть белье из оранжевой байки.Как в Москве – если болен – по вызову ездят врачи,Под шинель в холода есть у нас забайкальские майки —Меховые жилеты из монгольской каракульчи.Есть столовка в степи, иногда вдруг запляшет посуда,Когда близко бомбежка... Но подробности ей не нужны.Есть простудные ветры. Но московское слово «простуда»Ей всегда почему-то казалось страшнее войны.Впрочем, все хорошо, пусть посылки не собирает.Но тебе я скажу: в этой маминой мирной стране,Где приезжие вдруг от внезапных простуд умирают,Есть не все, что им надо, не все, что им снится во сне.Не хватает им малости: комнаты с темною шторой,Где сидеть бы сейчас, расстояния все истребя.Словом, им не хватает той самой, которой...Им – не знаю кого. Мне – тебя.Наше время еще занесут на скрижали.В толстых книгах напишут о людях тридцатых годов.Удивятся тому, как легко мы от жен уезжали,Как легко отвыкали от дыма родных городов.Все опишут, как было... Вот только едва лиОни вспомнят, что мы, так легко обходясь без жены,День за днем, как мальчишки, нелепо ее ревновали,Ночь за ночью видали все те же тревожные сны.1939

Орлы

Там, где им приказали командиры,С пустыми карабинами в рукахОни лежали мертвые, в мундирах,В заморских неуклюжих башмаках.Еще отбой приказом отдан не был,Земля с усталым грохотом тряслась,Ждя похорон, они смотрели в небо;Им птицы не выклевывали глаз.Тень от крыла орлиного ни разуЕще по лицам мертвых не прошла.Над всею степью, сколько видно глазу,Я не встречал ни одного орла.Еще вчера в батальные картиныХудожники по памяти отцовВписали полунощные равниныИ стаи птиц над грудой мертвецов.Но этот день я не сравню с вчерашним,Мы, люди, привыкаем ко всему,Но поле боя было слишком страшным:Орлы боялись подлетать к нему.У пыльных юрт второго эшелона,Легко привыкнув к тыловым огням,На вешках полевого телефонаОни теперь сидят по целым дням.Восточный ветер, вешками колыша,У них ерошит перья на спине,И кажется: орлы дрожат, заслышаОдно напоминанье о войне.1939

Сверчок

Мы

довольно близко видели смертьи, пожалуй, сами могли умереть,мы ходили везде, где можно ходить,и смотрели на все, на что можно смотреть.Мы влезали в окопы,пропахшие креозотоми пролитым в песок сакэ,где только что нашикололи техи кровь не засохла еще на штыке.Мы напрасно искали домашнюю жалость,забытую нами у очага,мы здесь привыкали, что быть убитым —входит в обязанность врага.Мы сначала взяли это на веру,но вера вошла нам в кровь и плоть;мы так и писали:«Если он не сдается —надо его заколоть!»И честное слово, нам ничего не снилось,когда, свернувшись в углу,мы дремали в летящей без фар машинеили на твердом полу.У нас была чистая совесть людей,посмотревших в глаза войне.И мы слишком много видели днем,чтобы видеть еще во сне.Мы спали, как дети,с открытыми ртами,кое-как прикорнув на тычке...Но я хотел рассказать не об этом.Я хотел рассказать о сверчке.Сверчок жил у нас под самой крышеймежду войлоком и холстом.Он был рыжий и толстый,с большими усамии кривым, как сабля хвостом.Он знал, когда петь и когда молчать,он не спутал бы никогда;он молча ползал в жаркие днии грустно свистел в холода.Мы хотели поближе его разглядетьи утром вынесли за порог,и он, как шофер, растерялся, увидевсразу столько дорог.Он удивленно двигал усами,как и мы, он не знал почемубольшой человек из соседней юртыподошел вплотную к нему.Я повторяю:сверчок был толстый,с кривым, как сабля, хвостом,но всего его, маленького,можно былонакрыть дубовым листом.А сапог был большой —сорок третий номер,с гвоздями на каблуке,и мы не успели еще подумать,как он стоял на сверчке.Мы решили, что было б смешно сердиться,и завели разговор о другом,но человек из соседней юртыбыл молча объявлен нашим врагом.Я, как в жизни, спутал в своем рассказеи важное и пустяки,но товарищи скажут,что все это правдаот первой до последней строки.1939

Фотография

E. Л.

Я твоих фотографий в дорогу не брал:Все равно и без них – если вспомним – приедем.На четвертые сутки, давно переехав Урал,Я в тоске не показывал их любопытным соседям.Никогда не забуду после боя палатку в тылу,Между сумками, саблями и термосами,В груде ржавых трофеев, на пыльном полу,Фотографии женщин с чужими косыми глазами.Они молча стояли у картонных домов для любви,У цветных абажуров с черным чертиком, с шелковой рыбкой:И на всех фотографиях, даже на тех, что в крови,Снизу вверх улыбались запоздалой бумажной улыбкой.Взяв из груды одну, равнодушно сказать: «Недурна»,Уронить, чтоб опять из-под ног, улыбаясь, глядела.Нет, не черствое сердце, а просто война:До чужих сувениров нам не было дела.Я не брал фотографий. В дороге на что они мне?И опять не возьму их. А ты, не ревнуя,На минуту попробуй увидеть, хотя бы во сне,Пыльный пол под ногами, чужую палатку штабную.1939

Кукла

Мы сняли куклу со штабной машины.Спасая жизнь, ссылаясь на войну,Три офицера – храбрые мужчины —Ее в машине бросили одну.Привязанная ниточкой за шею,Она, бежать отчаявшись давно,Смотрела на разбитые траншеи,Дрожа в своем холодном кимоно.Земли и бревен взорванные глыбы;Кто не был мертв, тот был у нас в плену.В тот день они и женщину могли бы,Как эту куклу, бросить здесь одну...Когда я вспоминаю пораженье,Всю горечь их отчаянья и страх,Я вижу не воронки в три сажени,Не трупы на дымящихся кострах, —Я вижу глаз ее косые щелки,Пучок волос, затянутый узлом,Я вижу куклу, на крученом шелкеВисящую за выбитым стеклом.1939

Танк

Вот здесь он шел. Окопов три ряда.Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.Вот след, где он попятился, когдаЕму взорвали гусеницы миной.Но под рукою не было врача,И он привстал, от хромоты страдая,Разбитое железо волоча,На раненую ногу припадая.Вот здесь он, все ломая, как таран,Кругами полз по собственному следуИ рухнул, обессилевший от ран,Купив пехоте трудную победу.Уже к рассвету, в копоти, в пыли,Пришли еще дымящиеся танкиИ сообща решили в глубь землиЗарыть его железные останки.Он словно не закапывать просил,Еще сквозь сон он видел бой вчерашний,Он упирался, он что было силЕще грозил своей разбитой башней.Чтоб видно было далеко окрест,Мы холм над ним насыпали могильный,Прибив звезду фанерную на шест —Над полем боя памятник посильный.Когда бы монумент велели мнеВоздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,Я б на гранитной тесаной стенеПоставил танк с глазницами пустыми;Я выкопал его бы, как он есть,В пробоинах, в листах железа рваных, —Невянущая воинская честьЕсть в этих шрамах, в обгорелых ранах.На постамент взобравшись высоко,Пусть как свидетель подтвердит по праву:Да, нам далась победа нелегко.Да, враг был храбр.Тем больше наша слава.1939

* * *

Всю жизнь любил он рисовать войну.Беззвездной ночью наскочив на мину,Он вместе с кораблем пошел ко дну,Не дописав последнюю картину.Всю жизнь лечиться люди шли к нему,Всю жизнь он смерть преследовал жестокоИ умер, сам привив себе чуму,Последний опыт кончив раньше срока.Всю жизнь привык он пробовать сердца.Начав еще мальчишкою с «ньюпора»,Он в сорок лет разбился, до концаНе испытав последнего мотора.Никак не можем помириться с тем,Что люди умирают не в постели,Что гибнут вдруг, не дописав поэм,Не долечив, не долетев до цели.Как будто есть последние дела,Как будто можно, кончив все заботы,В кругу семьи усесться у столаИ отдыхать под старость от работы...1939