Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Бавильский Дмитрий Владимирович

Разные поверхности – стены и простенки, перекрытия, вогнутые разноцветные поляны апсид и обрамления окон – наполнены каждая собственным ритмом и исполнительским усердием, из-за чего недвижимое воинство, оплетенное лианами декора, льется, вьется, бежит куда-то, недвижимое и самоуглубленное, заводит медоточивые шашни с глазами и вестибулярным аппаратом.

Встреча Рима и Византии происходит в Сан-Витале столкновением старого мира мозаик, заряженных закатом Античности, и новой угрюмости, наступающей по всем фронтам.

Можно

было бы обозначить это столкновение как катастрофу, в которой «все умерли», однако гений оформителей и архитекторов, вписавших разноцветный луг в темную торжественность всего остального, противоречит унынью.

Это сделано столь умело и ловко, что у взгляда не остается альтернативной логистики – все подчинено четкой расстановке акцентов, заставляющих двигаться с окраин восприятия точно к центру света.

Поскольку поначалу в апсиде толпились туристы, прежде чем перейти к мозаикам, я решил прогуляться под барабаном купола и обойти базилику по темному кругу, чтобы отметить мозаичные полы и мраморные саркофаги, запрятанные за колоннами.

Поступив против задуманного авторами порядка, я почувствовал, как церковь сопротивляется моему своеволию, словно бы насильно разворачивая меня в сторону небесного сада.

Сопротивлялся я недолго, бросил бег по кругу и тоже пошел греться туда, в самый центр рассвета.

Зона вне мира

В Равенне несколько мест силы, разбросанных в разных частях города, и все они вскипают вокруг мощных архитектурных или культурных ускорителей – как Зона Данте или территория на задах Дуомо.

Ускорители необходимы для этого интерфейса, и самого по себе мощного да экстраактивного – средневековые города копят силу наперегонки с усталостью, это противоборство мгновенно передается фланеру, исподволь попадающему внутрь перетягиваемого каната.

У романских церквей или же на площадях, оформление которых занимало века, взбухают омуты одышки, и вместо того, чтобы расслабиться и передохнуть, спотыкаешься на желании спрятаться куда-то подальше, поглубже. Других, видимо, это не касается, так как люди на площадях любят жить особенно активной и протяженной жизнью – примерно как на лесной опушке, залитой солнечным светом. Или на сцене спектакля.

Зона Мавзолея Галлы Плацидии, стоящего наискосок от Сан-Витале и Национального музея, – ровно такой заповедник вненаходимости, выделенный в отдельное агрегатное состояние. Вокруг изгороди археологической территории шумят кафе и галереи, торгующие туристическими мозаиками, а переступаешь порог охранной зоны и словно откатываешься назад – не в каком-то там историческом времени, но в собственном хронотопе.

Внутри него есть такие тихие, будто бы лестничные площадки пустых домов, где никто уже давно не живет. Может быть, имеет смысл говорить об окончательно забытых состояниях из прошлой, позапрошлой жизней – об опыте переживания, который был да сплыл, а теперь возникает по аналогии и ищет рифмы.

Или же, может быть, так работает предчувствие

иных охранных зон, выделенных для памятников других городов и стран, где еще только предстоит побывать. Этот зеленый газон между романских строений (помимо мавзолея и монументально набычившегося Сан-Витале здесь еще стоит действующая церковь, а вокруг да около идут реставрационные и археологические работы) связывает и стягивает разрозненные строения воедино – то ли разглаживая, то ли комкая травяную скатерть.

Мавзолей Галлы Плацидии

Низкорослый, пришибленный Мавзолей Галлы Плацидии затерялся в самом углу. Видимо, для того, чтобы стать главным раздатчиком умозрительного вай-фая, окучивающего сначала территорию возле, а затем и весь прочий город.

То, что он мощный, чувствуется сразу, даже на расстоянии, несмотря на внешнюю неказистость. Огибаешь шершавые, грубые стены, попадаешь внутрь, где встречают поблескивающие сокровища.

Мозаичные панно работают средостеньем двух цивилизаций, прорастающих друг сквозь друга. Технологии – древние, римские, содержание – яростно актуальное: христианство как последняя мода насыщает старые мехи собственным смыслом. Это не революционное, но эволюционное, растительное и органическое преображение, подмигивающее яркими цветами на голубом, золотом, фиолетовом, желтом, болотном глазу.

Входная арка оформлена как параллельный фиолетовый небосвод, но небо есть и выше – дальше, под главным подкупольным потолком, выгнутым кошачьей спиной. Звезды здесь уже не текут по реке в том или другом направлении, но центростремительны и бегут на встречу друг с другом.

«Открылась бездна, звезд полна» – это как раз про эти мозаичные своды. Не скажешь, что арочные проемы и главный купол разогнаны до больших скоростей и как-то особенно выгнуты: амплитуда их невелика, но там, где заканчивают архитекторы, приходят мастера мозаичных дел, и язык не повернется назвать их ремесленниками.

Есть свобода сделать так, как тебе нужно, и Википедия всем объяснит политические смыслы и идеологические подтексты заказа, к которому, возможно, Галла Плацидия не имела отношения – умерла она в Риме, там была похоронена, а Равенна довольствуется неусыпным кенотафом, всем на радость и на удивление.

Эта взаимность времен притягивает – хочется бежать дальше, но застреваешь, осоловело шаришь глазами по сводам, в углах которых машут руками фигуры в тогах. Нужно идти расставлять галочки дальше, но как отказаться от бездны, в которую уже заступил?

Музейное мышление учит правильно рассчитывать силы, экономить усилия и пропорционально тратить время, так как за любым поворотом может случиться что-то еще, насыщающее и забивающее воспринимательную машинку до отказа.

На этом противоречии, собственно говоря, и строится вся моя экскурсионная политика в Равенне – остановиться, чтобы запомнить, бежать, дабы забыть, освободив место на жестком диске для новых мгновенных снимков.

Первый блин комом