Желание

О'Коннор Барбара

Берта засмеялась и игриво похлопала его по руке.

– Как ты думаешь, где та собака? – спросила я Гаса.

– Может быть где угодно. Эта псина разгуливает повсюду.

Я везде искала бродячего пса. Я видела его еще два раза с того дня, когда он подошел к дому Гаса и Берты, но оба раза, завидев меня, он пулей улепетывал в лес.

– Он точно любит мои отбивные, это я тебе могу сказать наверняка. И он начисто вылизывает сковороду, а потом улетает с такой скоростью, что я почти не успеваю его увидеть, – закончила Берта.

Я откинулась на спинку сиденья и вздохнула.

Видимо, мне никогда не удастся поймать эту собаку. А что, даже если поймаю? Неужели мне правда разрешат ее оставить? Мама бы наверняка закатила истерику. Но, готова поспорить, Склока позвонил бы ей из тюрьмы и сказал перестать скандалить и позволить оставить собаку, если я так этого хочу.

А потом, когда мы съезжали с главной дороги в город, я увидела черную лошадь, щипающую траву и отмахивающуюся от мух хвостом. Я погрозила ей кулаком три раза и загадала желание. Есть правило загадывания желаний в случае с черными лошадьми. Когда видишь белую лошадь, можно просто загадывать желание. Но если лошадь черная, нужно потрясти на нее кулаком три раза. Это мне рассказал Склока, что заставило меня относиться ко всему этому несколько скептически, но я все равно это сделала.

Потрясла кулаком и загадала желание.

Шесть

Несколько дней спустя миссис Уиллиби позвонила Берте по поводу моего плохого поведения. В тот день в школе она спросила: если бы у меня было две трети пирога и я решила бы отдать половину своей сестре, то сколько бы у меня осталось? На что я ответила, что не стала бы отдавать ни крошки пирога своей сестре. Все засмеялись, исключая миссис Уиллиби. Учительница покраснела и сжала губы, а ее глаза превратились в узкие щелки, из которых она глядела на меня.

Когда она позвонила Берте, я сидела, развалившись, в мягком кресле Гаса и смотрела телевизор. Толстая рыжая кошка по имени Флора свернулась у меня на коленках.

Я слышала, как Берта сказала: «Она это сделала?», а потом: «О, боже». Затем она понизила голос, и я могла разобрать только обрывки фраз, доносившихся из-за кухонной двери.

«…тяжелое время…»

«…скучает по семье…»

«…ей пришлось нелегко…»

Затем она повесила трубку. Я сидела, уставившись в телевизор, когда она вошла и села на диван.

– Это была миссис Уиллиби, – начала она.

Тараторящий мужчина в телевизоре разлил на пол шоколадный сироп и стирал его чудо-шваброй.

– Она сказала, что ты была грубовата в школе.

А в этот момент человек в телевизоре демонстрировал набор ножей, которые шли бесплатным дополнение к чудо-швабре.

Потом Берта заговорила о том, что она понимает, насколько я расстроена тем, что моя семья вот так развалилась. Ну, она не использовала слово «развалилась», но

с тем же успехом могла бы. Она призналась, что знает, насколько страшно было видеть маму в том состоянии, в котором она находилась. Как я, должно быть, схожу с ума, переживая о Склоке. Как сильно я скучаю по Джеки.

Я не отрываясь смотрела на мужика со шваброй, и в моей голове носилось: «Ананас. Ананас. Ананас». Но дурацкая идея Говарда не сработала, потому что следующее, что я помню, – как я кричу на Берту. Произношу жестокие слова о том, что не надо совать нос в чужие дела и что никого не волнует моя развалившаяся – и непременно жалкая – пародия на семью. Уж не меня – это точно. Слова продолжали литься потоком, все быстрее и громче. О том, как я ненавижу Колби, и всех этих деревенщин, и этот гадкий старый дом, свисающий со скалы, и эти консервные банки, стоящие в моей комнате, и особенно наволочки с Золушкой.

Потом я выбежала на улицу, захлопнув за собой дверь и стараясь не думать о том, как Берта сидит там, на диване, с таким выражением лица, будто ее ударили ножом в сердце.

Пара кошек шарахнулись от меня, когда я сломя голову бежала через двор по дорожке к шоссе. Я яростно топтала грязь, срывала листья с деревьев, кидалась камнями в сторону леса. Когда я добралась до дороги, мне уже было наплевать на то, что асфальт горел под моими босыми ногами. Ярость бушевала внутри, в ушах стоял звон, а живот скрутило. Но потом я обнаружила себя сидящей на обочине дороги в грязи плачущей настолько сильно, что с трудом могла дышать.

Что со мной не так? Зачем я наговорила все эти жестокие слова Берте? Почему так озлобленно вела себя в школе? И тут, пока я сидела, с головой погруженная в жалость к себе, кто-то сказал:

– Что случилось, Чарли?

Я подняла глаза и увидела Говарда, стоящего надо мной с велосипедом.

Я опустила голову на колени и пробубнила:

– Ничего.

– Но что-то должно было случиться.

– Уходи…

– Не-а. – Он положил велосипед в траву на обочине и сел рядом со мной. – Ты должна сказать, что случилось.

Этот парень достанет кого угодно. Он безусловно обладал невероятной настойчивостью, похвальной для маленького рыжего мальчика со странной походкой.

– Ничего я тебе говорить не должна.

– Тогда ты должна сказать кому-нибудь другому. – Он поправил свои очки.

– Зачем?

– Мама говорит, что нельзя держать проблемы при себе. Она говорит, что, если делиться ими с кем-то, они становятся меньше.

– Уходи, – пробубнила я.

– Ты опять кого-то ударила?

Я покачала головой.

– Воткнула в кого-то карандаш?

– Нет! – завопила я.

– Мама смастерила такой подбадривающий значок, на котором говорится: «Если все проблемы развесить, как белье, я выберу свое, ты выберешь – свое». И так их станет чуть меньше.

Я подняла голову и уставилась на него:

– И что это вообще значит?

– Это значит, что у всех есть проблемы, и у кого-то они пострашнее, чем у тебя. – Он вырвал травинку и бросил ее на дорогу. – Или что-то в этом роде.