Желания

Фрэн Ирэн

Глава 26

Рут откинула одеяло, на ощупь пробралась в темноте к окну и раздвинула шторы. Уже наступило утро, заледеневшее, как и весь город. Она посмотрела на постель, затем снова в окно. Малколм еще спал, равномерно дыша, голова его лежала посредине подушки. Он никогда не замечал бессонниц Рут. Она вставала совершенно бесшумно и прекрасно ориентировалась в темноте. Эта привычка появилась у нее еще в пансионе, нет, даже раньше — в первые годы жизни на Рокаибо. В то время на острове не было электричества. Едва наступали ранние сумерки, все погружалось во тьму. Зажигались керосиновые лампы, свечи, и долгое время это было единственное воспоминание, сохранившееся у Рут о детстве: влажная ночь, наполненная странным запахом, в котором смешался аромат корицы и горячего воска.

Рут боялась воспоминаний об острове. Или, точнее, убедила себя, что ничего не помнит. Когда надо было отвечать на вопросы, она всегда говорила: «Я ничего не помню, это было так давно, я была слишком маленькой, когда мы оттуда уехали…»

Но она лгала. После смерти Ирис и исчезновения Ван Браака Рут просто старалась не вспоминать о прошлом. Она не любила свое детство. С рождением Юдит Рут решила, что все ушло безвозвратно. Склонившись над своим ребенком, она убедила себя, что теперь имеет значение только будущее, и пребывала в этом заблуждении, даже вернувшись на «Светозарную». Рокаибо был самой отдаленной частью ее жизни и самой темной. С ним было связано слишком многое из того, что она безуспешно пыталась забыть. Сам Ван Браак никогда не говорил ей об этом ни слова, ни разу не упомянул при ней даже названия острова. Только Ирис за несколько дней до свадьбы заговорила о Рокаибо. Она была радостной — больше, чем обычно: «Рут, помнишь наш дом, помнишь свою кормилицу и защищенные от ветра бухты, где мы купались, и заброшенный золотой рудник, вулкан, который индейцы считали божеством, и старый дворец в руинах…» Тогда Рут догадалась, куда они с Командором отправятся в свадебное путешествие. Однако Ирис держала все в большой тайне. Казалось, она тоже понимала, что не вернется оттуда. Рут сердилась, думала, что завидует, винила себя. Предчувствие подсказывало Рут, что Ирис едет именно на Рокаибо и не вернется оттуда. В представлении Рут остров оставался враждебным местом. Позднее, когда в плавание отправилась сама Рут, она всегда избегала район Зондских островов. Ирис же, чуждая этой инстинктивной подозрительности, оставалась веселой, отважной и слепой. Она вела себя так и на сцене, и в любви, и все ей удавалось. Она была создана для счастья. О своем детстве на острове, несмотря на циклоны, ядовитых насекомых, тропические болезни, сестра Рут сохранила самые лучшие воспоминания; и тем вечером, за несколько дней до своей свадьбы и отъезда с Командором, поскольку Рут качала головой на каждое «Ты помнишь», Ирис прижала ее к себе, шлепнула по нежным щечкам и рассмеялась: «Ты была слишком маленькой. Ну а я помню все. Там наша колыбель. Остров — это колыбель». Рут упорно молчала. Тогда сестра наклонилась к ней и прошептала на ухо то, что, как она утверждала, конфиденциально поведал ей Ван Браак: прежде чем осесть там в качестве губернатора, капитан два раза посещал остров во времена его расцвета — времена золотого рудника и короля Мануэля.

Рут вдруг взорвалась: «Ты рассказываешь мне сказки! Я уже не маленькая девочка!» Рассердившись, Ирис ушла, хлопнув дверью. Мгновение спустя, выглянув в окно той комнаты, что теперь принадлежала Юдит, Рут увидела, как ее сестра выбежала за ограду «Светозарной» и поспешила к «Дезираде», неловко ступая на своих высоких каблуках, с развевающейся за спиной шалью. Тем вечером Рут возненавидела ее. В своей подростковой неуклюжести она завидовала красоте сестры, ее женской силе, но еще больше ненавидела ее за то, что та пыталась вернуть Рут в мрачные времена детства, на этот слишком жаркий, слишком зеленый остров, бывший к тому же могилой ее матери, которой она никогда не знала. Ее кормилица Концепсьон часто водила девочку на кладбище. По дороге туда они проходили мимо ржавой решетки какого-то заброшенного, причудливого здания, стоявшего на первых отрогах вулкана, наводненного крысами и почерневшего от муссонов, «дворца с привидениями», как называла его Концепсьон, отводя глаза. В глубине захваченного лианами парка виднелись его вычурные фронтоны, все еще величественные, несмотря на упадок. «Это дворец короля Мануэля, — благоговейно говорила Концепсьон. — Когда-то Мануэль был хозяином острова, поскольку обладал золотым рудником. Но он слишком любил золото и свою красавицу-дочь, горе ему, горе ему и его дому, теперь все закончилось, горе острову и горе всем нам…» Кормилица протягивала руку к расставленным по парку статуям, изъеденным дождем и оплетенным сверху донизу лианами, затем шептала непонятные слова и в молчании торопливо шла до самого кладбища Больше она ничего не говорила. Но и того немногого, что она рассказывала, маленькой Рут было достаточно. Она бежала следом за Концепсьон, и, хотя та казалась ей старой и черной, как дома Рокаибо, зарывалась в ее юбки, и пряталась в их складках. Она никогда не любила бояться. Она никогда не любила зло. Она навсегда возненавидела остров.

И до последнего времени все, что касалось Рокаибо, было смутным, словно эту часть ее памяти скрыл вязкий, никогда не рассеивающийся туман. На «Светозарной» ничто не напоминало об острове, ни гравюра, ни фотография, только косвенные детали, которые знала лишь она одна — панцирь черепахи, раковины и тритоны при входе, о которых Ирис говорила, — но, возможно, чтобы очередной раз посмеяться над Рут, — что они вывезены из дворца короля Мануэля. Если бы Ван Браак не исчез таким странным образом, она, вероятно, избавилась бы от них. Шли годы, Рут все больше утверждалась в мысли, что отец погиб, ушел в океан, как в двадцать лет, свободный от всех связей, так же безоглядно на поиски прежних компаньонов своих давнишних приключений, удач и неудач, до последнего вздоха переживая один за другим таинственные эпизоды, составлявшие его прошлое.

Ван Браак был слишком стар к моменту своего отъезда, а его здоровье слишком расстроено — несомненно, он уже умер. Тогда почему Рут все еще не решалась думать об острове? И вот через несколько недель после ухода Юдит, медленно, незаметно,

по неизвестной причине, а возможно, из-за какого-то охватившего ее странного ощущения, Рут вернулась в свое детство. Ничего точного, только туманные воспоминания, смутные запахи, цвета размытых за давностью лет пейзажей. Ван Браак носил звание губернатора острова, и его владения простирались от моря до предгорий вулкана, заканчиваясь, как она вспомнила, недалеко от дворца короля Мануэля. Ее кормилица говорила с ней на испанском — языке, который Рут теперь позабыла. Остров был зеленым и черным — зеленым от дождя и черным, словно вулканический камень; ночи — длинными и душными, воздух — теплым и влажным, растения — высокими и мясистыми, выделяющими воду и залах черной земли. Тот же запах источали все вещи. Небо покрывали большие серые облака. Только пляж в конце джунглей, за рисовыми полями и заброшенным рудником, казалось, оставался единственным девственным местом в мире, И еще нельзя было доверять морю, ибо оно оставалось злым даже в самую ясную погоду. Купаться можно было только в защищенных бухточках, но даже в этих маленьких лагунах часто случалось так, что какой-нибудь рыбак погибал от обрушивавшейся на него, словно стальной меч, искрящейся волны. Затем волна утаскивала рыбака в море.

Но и в этих нескольких видениях Рут не была уверена. Может, она сама придумала их после смерти Ирис и исчезновения отца, желая забыть, выбросить из головы все, что касалось прошлого? То, в чем она была совершенно уверена, представлялось ей в виде простой картины: она маленькая, очень маленькая, стоит в окружении высоких растений на горе, вершина которой затянута темными облаками. Рядом с ней Концепсьон заводит дребезжащим голосом длинную историю, и наступает ночь, ночь с дождем и страхом; и как все другие ночи, она будет достаточно длинной, чтобы умереть.

Больше Рут ничего не помнила, а Ван Браак рассказывал мало. К тому же он считал, что дочь не хочет его слушать. Уйдя в плавание с отцом Юдит, она сбежала от всего, что могла бы узнать от Ван Браака. Она ничего не понимала в его мучениях и хотела жить.

Тем не менее однажды капитан тоже бросил ей несколько фраз о дворце короля Мануэля. Но Рут готовилась к своему первому путешествию с человеком, которого, как ей казалось, она любила, и потому едва слушала отца. Она считала его настоящим сумасшедшим, как о чуде света рассуждающим о старом заброшенном здании, потрескавшемся и поглощенном джунглями в глубине забытого острова, на берегу враждебного океана. Теперь Рут уже не была уверена, что он заговаривался. Но было слишком поздно. Она не услышала отца. На короткий момент, словно метеоры, летящие по непредсказуемой траектории, их взгляды пересеклись. На миг она обратила на него внимание, а затем ушла в море.

Рут снова опустила шторы. Теперь сквозь ткань проникал совсем слабый свет. Малколм все еще спал. Вчера вечером он поздно вернулся из Оперы. У Рут не хватило сил его сопровождать. Она ждала Малколма, как обычно думая о Юдит. Она засыпала лишь рядом с ним, находя в его тепле хоть немного успокоения. Как он был несправедлив к ней в последнее время! Она любила его, но он не хотел это понимать. Вернее, она начинала его любить. Она открыла это в глубине своей боли, в глубине своего одиночества после потери Юдит.

В полумраке Рут взглянула на него. Старость добралась до лица Малколма, но она любила в нем все вплоть до морщин на щеках, до растрепанных, начавших редеть седых волос, любила всю ту незнакомую ей жизнь, которую он вел, его рабочие ночи, его книги, его дом. Несколько раз за эти последние месяцы он предлагал ей жить с ним вдали от «Светозарной» и «Дезирады». На одном из Антильских островов у него были вилла и участок пляжа, где можно было бы держать ее корабль и где они жили бы между морем и солнцем. «Позволь Юдит жить своей жизнью, — твердил Малколм после ухода дочери, — отпусти ее, забудь. В жизни есть множество путей, Рут, давай пройдем один вместе, поедем со мной, ради тебя я брошу все — свою пишущую машинку, библиотеку, поедем туда, где ты будешь счастлива, у меня красивый дом, мы будем плавать на яхте». Каждый раз она отказывалась. В один прекрасный день он рассердился. Бросил жесткие слова, пригрозил уехать, сказал, что она его не любит, что считает его человеком с другой планеты, траектория которой удаляется все дальше от ее планеты. Рут это задело, но она только вздохнула. А он от ее молчания тоже растерялся. Затем, словно запирая за собой калитку «Светозарной», он заключил: «Во всяком случае, за то время, что нам осталось…» Рут никогда не видела его таким удрученным. Видно, на него тоже подействовали слухи о конце света, и в нем они совершили свою разрушительную работу. Да и кто мог бы остаться равнодушным к столь явной угрозе болезни? Она добралась до самой отдаленной провинции, и люди повсюду словно посходили с ума. Например, вчера вечером было решено, что миру придет конец сразу после спектакля этой Крузенбург, околдовавшей толпы людей. Это было и смешно, и трагично — умереть от смеха или погибнуть от отчаяния.

Хватит думать о певице, вновь вспоминать ее глаза, устремленные на дочь, пронзительные и холодные, словно вода горного озера. Рут охватил гнев.

Как сможет Юдит, ее Юдит, с ее нелюдимостью, дикостью, бунтарством устоять против чар этой дьявольской певицы, против соблазнов Командора? Поначалу Рут казалось, что она научила дочь всему, что помогало жить ей самой — нежности, красоте, сказочной любви. И ей было очень приятно, когда о двенадцати-тринадцатилетней Юдит говорили:

— Как похожа на вас ваша дочь, мадам Ван Браак, хотелось бы увидеть вас обеих, когда она расцветет! Это вылитый ваш портрет, практически ваш двойник, у нее те же выражения, те же жесты, когда она разжигает огонь, работает в саду… А когда она рисует, особенно когда рисует!