Железная маска Шлиссельбурга
Шрифт:
«Секретный каземат» стал иным — и главное, исчез мерзкий запах с вонью параши. Тюфяк набили скошенным в июне и уже подсохшим сеном, запахло полынью, луговыми травами и еще чем-то приятным для обоняния. На кровати появилась самая настоящая перьевая подушка в наволочке, полотняное белого цвета белье постелили, теплое одеяло. Поставили новую кадку в отхожем месте, пол там устлали камышами — непонятно где их срезали, видимо порядочно выросло на берегу канала, что шел от озера через стену во внутренний двор крепости.
Два подсвечника прикрепили к стенам, еще один поставили на стол.
Иван Антонович налил из кувшина в кружку и отпил темного напитка — вкус очень приятный, немного резковатый — гораздо лучше того кваса, что в советское время продавался на каждом углу в любом городе в желтых бочках. Видимо, рецепт старых напитков давно утрачен, здесь сладковатый вкус почти не чувствовался.
Сейчас Никритину было хорошо — горячая вода в лохани, где он с трудом уместился, поджав колени, прогрела тело. Мыла тюремщики не пожалели, правда оно пены почти не дало, но отмывало грязь, к его великому удивлению, достаточно хорошо. А мочало в руках господина поручика напоминало наждачную бумагу — Иван Антонович только стонал, мысленно проклиная садиста. Зато сейчас испытывал чувство несказанного облегчения — возникло чувство, что грязи с него оттерли на пару килограмм.
Голову вначале прочесали гребешком два раза — в грязную кадку буквально посыпались вши, что твои японские парашютисты. Однако со второго прохода насекомых сбросили лишь несколько штук — гребешок с частыми зубьями не зря именовали «вшигонялкой». Волосы мыли дважды — вначале мылом, потом поручик втирал в волосы густую жидкость, с запахом ромашки. Как стало понятно из объяснений — вшам такое снадобье жутко не нравилось, и они дохли.
Через час волосы промыли еще раз теплой водой — они стали мягкими, и волнистыми, русые и до плеч, такие любили носить певцы в западных ВИА в 1970-е года. И только тогда Иван Антонович ощутил настоящую благодать — чистота и молодое тело удивительное сочетание, причем зубы удалось почистить щепками с мелом. Правда, поручик Чекин тут же настоятельно попросил, вернее, мягко приказал, удалится за ширму, пока служители не приберут все безобразие после помывки.
— Так, сейчас начнется урок чистописания, будем составлять челобитную царице, — почти беззвучно прошептал Иван Антонович, когда дверь в камеру протяжно заскрипела…
Глава 11
Капитан Власьев молча стоял у стола, по краям которого стояли два подсвечника. Зажженные в них свечи ярко освещали склонившуюся над белым листом бумаги русоволосую голову «безымянного узника», который увлеченно писал гусиным пером, причем с каждой выведенной им буквой, почерк становился более уверенным. Буквицы теперь выстраивались ровной шеренгой, одна
Нет, поначалу началось все то, что он предвидел — долгая молитва. За этот день Иоанн Антонович измотал обоих надзирателей таким религиозным рвением, причем не наигранным, ложь можно было распознать. А потом они извели прорву бумаги — царственный узник абсолютно не умел ни чинить гусиное перо, ни писать ним. На листы постоянно капали чернила, перо ломалось — все это сбрасывалось на стол. Но четверть часа тому назад бывший император изменился прямо на глазах — спина выпрямилась, плечи расправились, подбородок горделиво поднялся.
«У него были холодные стальные глаза — все же из царского рода, такое впитывается с молоком матери! Посмотрел на меня как на пустую кружку, которую можно поставить на стол, или разбить об пол. И взгляд стал безразличным к нам, будто мы прислуга. А оно так и есть, несмотря на инструкции. Что он пишет?! Это не челобитная, а прошение чуть ли не равного матушке-царице. Хм, а ведь он всероссийский император, а он ли ровня принцессе из захудалой германской землицы, где все княжество уместится на паре островов Ладоги, причем не самых крупных. Ой, о чем это я?! Это он меня к крамольным мыслям подбивает!»
Данила Петрович вытащил платок и вытер со лба холодный пот. А глаза продолжали смотреть за текстом, боясь прочитать написанное, но все же его понимавшие. И от слов этих волосы вставали дыбом — это была не униженное прошение узника с мольбой о постриге, нет, предложение откровенное. Вот только о чем шла речь, он совершенно не понимал — в тексте мелькали фамилии таких людей, стоявших у подножия трона, что волосы на голове дыбом вставали. Причем часть текста шла на иноземной азбуке, понять которую капитан Власьев не мог, ибо языкам был сам не обучен — выслужил офицерский шарф из нижних чинов.
«Такое письмо мы упрятать или уничтожить не сможем! Нас обвинят в измене, достаточно об этом Иоанну Антоновичу сказать служителям Тайной экспедиции, что приедут в крепость для проверки. Тут инструкция помочь не может — и наказать за послание я тоже не могу», — мысли скакали в голове, гудели растревоженным осиным роем.
Память услужливо подсказала соответствующий пункт инструкции, внесенный под диктовку государя-императора Петра Федоровича, совершенно не подходящий для данного случая:
«Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою или плетью».
Глянув на заострившееся и задумчивое лицо Иоанна Антоновича, Данила Петрович сразу отринул этот пункт инструкции — буйств арестант не чинил, только попросил Луку выйти из камеры, ибо «писать он будет про дело государственное императрице Всероссийской, а о письме том может ведать лишь только комендант «секретного каземата».