Железная трава
Шрифт:
Она отличалась смышленостью, неожиданные ее вопросы приводили порою учителя в смущение. Не зная, как отвечать, он говорил обычно:
— А ты, Фиса, вперед отца в пекло не лезь… Сначала элементы обмозгуй, а потом уж и к целому подбирайся… Вот!..
И, сознавая свое превосходство, гладил ее по плечу, как школьницу.
— Так-то, друг… К примеру, прошли мы с тобой стадии первого материализма, но как ты ответишь на вопрос: какое есть уравнение между человеком и обществом?.. Молчишь и будешь молчать еще сколько-то времени… Тут тебе не женотдельская арифметика, — почешешься!..
Она
Но все еще была послушна и терпеливо просиживала дни отдыха вместе с Максимом над книгами, а среди них и над Реклю.
Давал он ей также советы и по делегатской ее работе, был мастер прикрасить каждое дело и повернуть его с неожиданной стороны. Тогда она бурно выражала восторг, чмокала его в лоб, высокий и чистый, как у «настоящего книжника», и принимала при этом вид, что не замечает его самодовольства.
В общем Максим Карпухин оказался спокойным и симпатичным сожителем, с недостатками, конечно, но пока что лучшее в нем заслоняло собою то, что огорчало Анфису: например, его равнодушие к общественной работе. Он все еще только намеревался, планировал, а за дело не брался.
И вдруг все круто переменилось.
Началось с того, что, захваченная общим подъемом, Анфиса выступила на одном из заводских собраний с нападками на неповоротливых хозяйственников. Максим про себя был согласен с женою, но что-то, когда она встала у ораторского стола, неприятно взволновало его. Прежде всего, не предупредив его (хотя и сидела рядом), она вдруг подняла руку и, получив голос, сорвалась с места. Он даже вспотел и спрятал голову за чью-то спину, когда Анфиса пробиралась к сцене. Была уверенность, что наговорит она чепухи и ему долго потом будет неловко перед людьми. «Ну, куда ее понесло! — думал он, весь внутренне сжимаясь. — Тоже лезет…»
Затем, когда Анфиса, освоившись перед людьми, разговорилась и не только не срезалась, а даже вызвала оживленные аплодисменты, Максим почувствовал завистливую неприязнь к этой, близкой ему, женщине.
Возвратившись на скамью, она, вся еще горячая от возбуждения, прильнула к его плечу и зашептала на ухо что-то, о чем не успела сказать публично. Он резко отодвинулся и молчал до конца собрания.
По пути домой она не выдержала:
— Ксимушка, ты чего же, миленок, дуешься?
В ее голосе почудилась ему насмешливая игривость: «вижу, мол, чем ты недоволен», — и он, не откликнувшись, зашагал вперед.
— Родненький, ты что же это? — крикнула она, настигая мужа и просовывая руку под его локоть.
Тогда, сдерживая себя, чтобы не казаться совсем смешным, и от того еще пуще злобясь на жену, Максим заговорил. Говорил он долго, сбивчиво и неубедительно. Выходило у него так, что хозяйственники вполне справлялись со своею работою, а если в их работе и были грешки, то исключительно из-за темноты и расхлябанности заводской массы.
Она вступилась за своих, он продолжал настаивать, и вот, впервые за совместную
Следующая стычка произошла из-за отказа Максима от работы профуполномоченного. На ее вопрос о причине отказа он несколько дней отмалчивался. Наконец, выведенный из себя, раскричался:
— Не хочу и не хочу! Тебе-то что?.. Желаешь, чтобы люди обвиняли нас в семейственности?!.
Она не поняла его, и тогда, захлебываясь от темного, тяготившего его чувства, он выложил перед ней все начистоту.
Оказывается, Максим не прочь был бы походить известный срок уполномоченным, более того — он давно мечтал о таком доверии цеха, но… как же ему быть, если его собственная жена в одном с ним цеху, да еще в положении начальства. Он намекал на недавнее избрание ее цеховым женорганизатором.
— Вот ерунда-то! — проговорила она, меняясь в лице.
— Извиняюсь, не ерунда! — оборвал он ее. — Ты чего хочешь? Чтобы в нас пальцами тыкали?
— Да с чего же будут тыкать, кто посмеет? — заволновалась она, не скрывая при этом слез в глазах.
Он не нашел нужным отвечать ей. Он продолжал молчать и после того, как она, почувствовав в его придирках что-то нехорошее, принялась всхлипывать.
Ночью, уже в постели, Анфиса потянулась к нему с ласкою.
— Слушай, Ксимушка! Если и впрямь из-за меня отказался ты, то… что ж… я ведь и снять с себя могу женскую-то работу…
Эти ее слова, произнесенные шепотом, были для него нестерпимы.
— А подь ты… — прошипел он и толкнул ее в плечо. — Подумаешь, героиня какая… Дура ты… вот что…
Он осыпал ее воркотнею, припомнил все ее слабости, представил, как она ходит по цеху: «не ходит, а прыгает сорокою»…
Она опять расплакалась, но когда он, почувствовав себя виноватым, смолк и протянул было к ней руку, она отстранила ее. Он вновь протянул руку, и она вновь отстранила.
— Играешься! — с беспомощной едкостью прошептал он.
Тогда, не произнося ни слова, она выбралась из постели и начала устраиваться в стороне, на теткином сундуке.
С этого времени не проходило дня без ссоры между ними, и самое мрачное здесь было то, что, как поняла это сразу Анфиса, в непримиримой их склоке проигрывал, падал, скатывался в яму он — Максим. Ей было досадно за него и жаль его, но она уже не в силах была помочь ему. Что-то мелкое и нудное встало между ними, ослепило их, вгрызлось в их кровь, и этому нельзя было помочь. И она видела, как он, лишь из-за того, чтобы не походить на нее и не соглашаться с нею, вживался в иной, чуждый ей и ему мир.
Только потому, например, что она убеждена была в необходимости большой и жестокой самокритики среди работников, он решительно восставал против. И потому только, что она, в числе первых, хлопотала об организации в цеху новых форм труда, он оказался в числе противников всех вообще новшеств.
Если Максим не смел еще высказаться на людях, то наедине с нею кричал о таких вещах, что ее бросало в жар и холод.
Как-то, наслушавшись его, она не выдержала, подняла голос:
— Ты рассуждаешь, Максим, как подкулачник… ей-ей.