Железный Густав

Фаллада Ганс

— Ах, отец, ты слишком принимаешь к сердцу, что Гейнц дома не ночевал!

— Во-первых, не отец, а Юстав. Это еще добрый месяц придется тебе втемяшивать. Ну, да на это меня станет, в этом я железный! А потом, что значит — к сердцу? Раз Сивка обленилась и больше не тянет, ей одна дорога — на колбасу; и коли сын не хочет больше быть сыном, пусть оно и будет по его, на этот счет у меня железно…

— Ах, отец…

— С этого дня я Юстав!

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЧЬЯ РУКА НЕ ОТСОХНЕТ?..

1

Однако

до объяснения отца с сыном прошла еще неделя с лишним. Во всякое другое время Гейнц непременно бы заметил, что отец ни словом не заикнулся насчет той ночи, когда он где-то пропадал, как и насчет беспорядочной жизни, какую он с некоторых пор стал вести. Но и куда более важные события, нежели гневающийся или недовольный отец, проходили теперь мимо Гейнца Хакендаля, не оставляя в его сознании сколько-нибудь заметного следа…

Ибо он жил в заколдованном мире. В городе все еще постреливали, хотя независимцы объединились с социал-демократами и даже образовали вместе с ними, нечто вроде правительства с министрами и статс-секретарями. В Берлине и предместьях продолжались грабежи; магазины большую часть дня прятались за железными ставнями и спущенными жалюзи, но это не спасало их от налетов по новой методе, с применением ручных гранат.

Все это Гейнц видел во время своих частых путешествий по городу. Он также слышал и читал о разногласиях, возникших вокруг вопроса о созыве Национального учредительного собрания; советы рабочих были «против», а советы солдат — «за», что не мешало голосам делиться — и здесь и там. Вернулись на арену и старые партии: прогрессисты, национал-либералы, «центр» и консерваторы призывали своих сторонников поддержать новое правительство. Последнее обратилось к народу с воззванием, коим отменяло военное положение и предварительную цензуру, амнистировало политические преступления, объявляло свободу слова и собраний, обещало полную свободу совести, восьмичасовой рабочий день и пособие по безработице, гарантировало защиту частной собственности, неприкосновенность личности и улучшение снабжения…

Но убийства и грабежи не прекращались и все длиннее становились очереди перед продовольственными лавками, Гейнц Хакендаль это видел, но он был словно околдован, и то, что всего лишь неделю назад сильно бы его волновало, теперь утратило для него всякое значение, он проходил мимо, ничего не замечая. Он словно больше не жил в этом мире…

Вот почему он едва поднял глаза, когда в один прекрасный день отец спросил его:

— Скоро у тебя выпускные экзамены?

— Не знаю, отец, наверно, не раньше пасхи.

Гейнц действительно не знал: с некоторых пор он больше не посещал школу.

— В таком случае пора тебе об этом подумать. До пасхи ты еще, так и быть, можешь жить и питаться с нами, но уж больше на меня не рассчитывай.

Это предупреждение все же заставило Гейнца прислушаться и внимательно поглядеть на отца.

— Значит, с дальнейшей моей учебой ничего не выйдет?

Гейнц увидел, что на щеках у отца проступили красные пятна. Но ответил старик без обычной суровости:

— Я из последних купил себе вороного жеребца. Видел?

Гейнц

кивнул.

— Добрая лошадка! — продолжал старик потеплевшим голосом. — У меня сразу поднялось настроение. А на оставшиеся гроши обеспечил себе и матери пожизненную квартиру — от дома я тоже избавился. У нас теперь хоть шаром покати.

— Стало быть, ты и с облигациями разделался?

Старик кивнул и испытующе посмотрел на сына.

Но Гейнц улыбнулся. Он думал об Эрихе — отцу не стоит рассказывать об Эрихе. У отца свои заботы, у Эриха — свои, а у него, у Гейнца, у бывшего Малыша, самые тяжкие заботы. Но это уж личное дело каждого.

Он только кивнул и сказал:

— Надо будет поговорить с профессором Дегенером. Может, удастся сдать экзамены досрочно, и тогда, отец, ты избавишься от меня еще раньше.

Взял фуражку и пошел.

Отец проводил его глазами. А потом заглянул к матери на кухню.

— Оказывается, мать, я был нрав. Гейнц ничем не лучше других наших детей. Зато Вороной меня радует. Черная масть куда лучше сивой… Сивая грязнится, а черной все нипочем!

2

Гейнц Хакендаль в нерешимости остановился посреди улицы, засунув руки в карманы своего обдерганного пальтеца. Он мог отправиться на станцию надземки, а мог и навестить свою подружку Ирму. Он мог также выполнить обещанное отцу — поговорить с профессором Дегенером насчет выпускных экзаменов.

Гейнц охотно отправился бы на станцию и неохотно — к своей подружке Ирме, которую он не видел с того знаменательного вечера. Но путь на станцию кажется ему недостойным, а путь к верной подруге — достойным, и, как истинная лиса, которая всегда найдет лазейку, Гейнц Хакендаль не делает ни того, ни другого, а направляется к профессору Дегенеру.

Профессор сидел за письменным столом. Он протянул Гейнцу сухощавую, с голубыми жилками руку, глянул на него своими голубыми, поблескивающими лукавинкой глазами и предложил гостю сигарету.

— Чай будем пить потом, всей компанией.

От сигареты Гейнц Хакендаль отказался и, не задумавшись над тем, что значит «всей компанией», забормотал что-то невразумительное насчет своей болезни, пропущенных занятий и выпускных экзаменов.

Профессор Дегенер неопределенно махнул рукой.

— Болеют теперь все. В богадельню, — он так и сказал: в богадельню, — ходят через пятое на десятое. Программа выпускных экзаменов вам известна. Письменные испытания назначены на февраль. Рекомендовал бы вам нет-нет да и показываться на уроках моих коллег.

Он сказал это скороговоркой и каким-то небрежным тоном, словно не придавал этому ни малейшего значения. Гейнц тоже не придавал этому значения. Тем лучше, значит, и это в порядке. Позабыв о приглашении к чаю, он встал и поблагодарил профессора с видом человека, который вдруг вспомнил, что куда-то торопится.

Профессор Дегенер задержал его руку в своей.

— Разрешите полюбопытствовать — вы давно не видели ваших товарищей?

— К сожалению, давно.

— Если вы чуть задержитесь, вы встретите у меня всю ватагу. У нас здесь что-то вроде ежедневного чаепития.