Железный пират (сборник)
Шрифт:
— Как вы благородны, Лоренцо, какое сострадательное сердце бьется в вашей груди! Я не удивляюсь тому, что народ любит вас, и все это вы делаете для моей бедной дорогой родины!
Милорд поднял глаза к небу с видом мученика и еще раз подтвердил ей, что он делает все, что может, для блага Венеции и ее сынов (эту фразу он не раз уже говорил громко на площадях и с трибун). Уверенный, что он совершенно завоевал себе опять сердце маркизы, он снова взял перо в руки и приготовился писать.
— Надо приступить к делу, — сказал он: — сегодня я должен прочесть это в сенате.
— И вы так уверены в моей помощи?
— Я нисколько не сомневался в ней.
— Вы собираетесь сказать народу, что спасение в том, чтобы ни одного француза не осталось в Венеции?
— Я считаю это необходимым. Мы должны дать понять Бонапарту, что терпение наше истощилось.
— И мы пригрозим ему в случае чего сахарными пушками от Флориана? Храбрая
Лоренцо хорошо знал страсть леди Беатрисы иронизировать, он терпеливо выслушал все и терпеливо ждал, пока она стояла, отвернувшись к окну, и задумчиво смотрела на темные каналы и суетливые гондолы, скользившие по ним. Потом она обернулась к нему и стала диктовать ему то, что он хотел написать. Красноречивее ее никого не было во всей Италии: слова лились с ее языка свободною, плавною речью, логической непрерывной нитью. Лоренцо с восторгом думал о том, какое впечатление произведет он в сенате, прочитав эту речь. Сколько ума, сколько пыла, сколько глубокого пафоса заключалось в ней! Он уже заранее торжествовал победу и представлял себе впечатление своих слов. Через полчаса леди Беатриса, сказав все, что хотела, замолкла, Лоренцо же вскочил с места и, бросившись к ней, с жаром поцеловал обе ее руки.
— Вы обладаете красноречием Демосфена и грацией Венеры, маркиза, — сказал он, — не знаю, как отблагодарить вас. Единственный мой ответ может быть написан брильянтами вокруг вашей шейки.
Она оттолкнула его и закуталась в свой плащ.
— Вы надоедаете мне, — сказала она резко, удивив его неожиданной переменой в своем настроении, — когда-нибудь вы не станете так благодарить меня, Лоренцо.
Он проводил ее до гондолы и уверял ее, что, если даже в Венеции не останется и камня на камне, то все же он сумеет построить храм, в котором будет молиться ей. Но когда он вернулся к себе и стал собирать свои бумаги, губы его беззвучно прошептали:
— Еще немного, и вы будете мне не нужны, маркиза!
А Беатриса, оставшись наконец одна, с ужасом, наполнявшим ее сердце, подумала тоже в свою очередь:
— Этим обращением к патриотам вы подписываете себе смертный приговор, мой милый Лоренцо.
III.
Жозеф Вильтар в противоположность своим другим соотечественникам не привык рано вставать: он всегда читал или работал до поздней ночи, когда кругом все было тихо и спокойно, и поэтому на рассвете засыпал тяжелым, непробудным сном. Приезд в Венецию в этом отношении не нарушил его привычек, и когда его новый слуга Зануккио, далматинец, вошел к нему в шесть часов утра и стал будить его, он спал так крепко, что слова не могли разбудить его, и слуге пришлось наконец потрепать его за плечо, чтобы заставить проснуться. Когда Вильтар наконец открыл глаза, он долго озирался кругом, не понимая, где он и что с ним, и грубо закричал на разбудившего его:
— Что за черт разбудил меня? Кто ты такой?
— Я — ваш слуга Зануккио, ваше сиятельство. Вы вчера наняли меня.
— Вчера, вчера... почему же вчера?
— Да почему бы и не вчера, ваше сиятельство, такой же день, как все остальные, лучше, чем если бы это было завтра. Я пришел к вам, чтобы сообщить, что теперь шесть часов и что ваш приятель пошел в церковь.
Вильтар рассмеялся при мысли, что одного из его приятелей можно было заподозрить в таком проступке, как хождение в церковь, и, протерев хорошенько глаза, стал рассматривать довольно странную фигуру своего нового слуги, при этом он припомнил, при каких обстоятельствах он нанял его.
— Да, теперь я вспомнил, — сказал он, — ты далматинец-негодяй, которого мне рекомендовал мой приятель Бернарди, — ведь так?
Зануккио с достоинством поклонился.
— Да, это я, ваше сиятельство.
— И ты сделал то, что я тебе приказал?
— Все сделал: мои друзья — теперь ваши друзья за какие-нибудь десять дукатов в неделю. Не беспокойтесь об этом: я, Зануккио, уже похлопотал обо всем.
— Какая услужливость! Что же, ты разбудил меня, чтобы сообщить мне об этом?
— Я осмелился нарушить покой вашего сиятельства, чтобы доложить, что граф отправился в церковь. Если ваше сиятельство даст себе труд вспомнить, то...
— Да, Зануккио, я помню, что приказал тебе уведомить меня об этом. А теперь принеси мне сейчас горячей воды. Я пойду за графом.
— Я так и думал, что ваше сиятельство последует примеру этого достойного молодого человека. Но я еще должен доложить вам об одном обстоятельстве, ваше сиятельство.
— В чем дело?
— Весьма известный портной, за которым вы изволили посылать вчера, прибыл и горит нетерпением снять мерку с вашего сиятельства.
Вильтар вскочил с постели и стал поспешно одеваться. Один из его приятелей рекомендовал ему этого странного слугу, наполовину итальянца, наполовину славянина, и он взял его по той причине, что считал более
— Вот там, милорд, эти две колонны... — начал он.
Но Вильтар перебил его словами:
— Зовут их «осторожность» и «говори, когда тебя спрашивают». Пожалуйста, запомни это, Зануккио.
Старик с удивлением взглянул на своего господина: в первый раз он видел иностранца, который нисколько не заинтересовался колоннами святого Марка.
— Но, ваше сиятельство... — начал было он.
— Молчать, Зануккио, и жди, пока я заговорю с тобой. Так ты говоришь, что граф в соборе?
— Да, он в соборе, который раньше когда-то был часовней во дворце герцога. И, если позволите, ваше сиятельство, я осмелюсь обратить ваше внимание на то, что земля, на которой мы теперь стоим...
— Убирайся к черту, старик!
— Я следую за вашим сиятельством.
Вильтар рассмеялся на этот дерзкий ответ и спокойно пошел дальше по направлению к собору. Солнце еще не взошло, и почти во всех окнах еще горели огни, на улицах было темно и пустынно, и только изредка мелькали темные фигуры, завернутые в плащи и направлявшиеся в запертые еще лавки или в церкви. В этот ранний час на улицах Венеции не было еще никаких признаков того волнения и беспокойства, которые охватывали ее в часы досуга; колокола звучали не менее мелодично от того, что французы уже перешли горы; жены рыбаков были так же многочисленны, как всегда на рынках, и крики их раздавались не менее оглушительно, как всегда, как будто они и не задумывались над тем, как жалок их сенат, как ужасна сила инквизиции в их городе. Город просыпался в своей обычной деятельности, как будто впереди ему не грозило нечто ужасное. Вильтар прошел незамеченным, благодаря темноте, а отчасти и тому, что на нем был темный плащ, делавший его неузнаваемым; никто не обращал на него внимания, каждый торопился в церковь или молиться или поспеть туда на свидание. И Вильтар невольно удивлялся, видя этот народ, назначавший любовные свидания в церквах до восхода солнца. Он остановился у одной из колонн и огляделся внутри собора. Вдали где-то раздавалось пение монахов и шла служба, и перед одним из алтарей горело несколько свечей, все остальное пространство было погружено в глубокий мрак, так что Вильтар решился наконец пройти почти к самому алтарю, где он и увидел в скором времени своего приятеля.
Гастон стоял на коленях перед алтарем, погруженный, по-видимому, в молитву, а рядом с ним, так близко, что он мог бы дотронуться до нее рукой, стояла Беатриса, маркиза Сан-Реми. Она держалась просто, но с большим достоинством и с серьезностью, не соответствующей ее молодости.
Если бы Тициану или Беллини понадобилась модель для изображения Мадонны, лучшего лица, чем у маркизы, трудно было найти для этой цели. Ее классический профиль смягчался глубокой женственностью, прелесть ее опущенных глаз и наклоненной головы не поддавалась никакому описанию. Но, если бы эти глаза открылись, и веки, скрывавшие их, приподнялись, красноречие и выразительность этих глаз поразили бы всякого; несмотря на искусство, с которым она владела своим языком, оно далеко уступало перед тем, что могли бы сказать ее глаза. Вильтар смотрел на нее и любовался ею, вполне понимая, что слухи, ходившие о власти и о могуществе этой женщины, не могут быть преувеличены. Она была закутана в испанскую темную мантилью, скрывавшую ее стройные руки; казалось, она так погружена в свое молитвенное созерцание, что видит перед собой только фрески алтаря и статуи святых, смотревших на нее, но в ту минуту, как священник сказал: «мир с вами!» — черные глаза ее широко открылись и блеснули в сторону молодого графа, стоявшего рядом с ней, и в этом взоре было выражено все, что может сказать женщина в подобные минуты. Вильтару показалось, что луч солнца осветил сразу всю церковь. «Я говорил, что в дело замешана женщина», — подумал он про себя.