Железный поход. Том третий. След барса
Шрифт:
В ответ с русской стороны затрещали винтовки казаков, стоявших в секретах. Пули, свистя и жужжа осами, сбивали листья и сучья, вышибали из седел летевших на них горцев.
Скрываясь от вездесущего свинца, Бехоев погнал жеребца вдоль берега. Сердце заныло в груди, когда он бросил взор вспять… Туман истаял над рекой, и в сумерках рассвета его глаза отчетливо разглядели открывшуюся картину. Увешанный кудрявыми коврами пыли противоположный берег кишел русскими солдатами, готовящимися перейти вброд обмелевший приток.
Алмаз взвился на дыбы, круто взбрыкнул, далеко кидая с
– Ассе! Да-дай!! – Дзахо вытянул плеткой взбесившего аргамака. Тот секунду косил фиолетовый глаз на жгучую нагайку в хозяйских руках, затем вытянул спину в галопе.
И снова рокочущий грозными перекатами гул пушечного ядра огласил задернутую дымной сиренью пойму реки. По всему, русские канониры24, не ведая всуе истинного числа нападавших, спешно пристреливали орудия, готовясь к бою.
Крутясь в седле, Дзахо тщетно искал глазами Джемала…
Впереди над вьющейся вдоль притока тропой поднялись и заколыхались столбы шафранной пыли, стремительно приближаясь к воде. Очевидно, скакали верховые, но охристые выступы холмов до сроку скрывали их. Внезапно над краем яра будто из-под земли выросли всадники. Там, где они объявились, тропа была столь узка, что казалось: кони вот-вот сорвутся с обрыва. Воинственные контуры горцев были вычеканены на розовеющем щите неба. Возникнув внезапно, они так же и исчезли за новым гребнем, точно мать-земля, породив их на миг, тотчас поглотила обратно.
Дзахо против воли окаменел в седле, натягивая повод. Недобрые мысли закружились в его разгоряченной голове, сердце сдавило дурное предчувствие. В рослом всаднике, что первым возник на холме, он сразу признал жестокого и кровожадного Гуду из Харачоя. Уж с кем не хотелось сойтись на одной тропе Бехоеву, так это с ним, великаном Гуду, снискавшим мрачную славу в Черных горах Ичкерии. Грозное видение предстало перед глазами Дзахо… Но поздно было воротить коня и менять решение. Время шло на секунды, значок харачоевского льва уже трепетал на ветру, а кони его послушников сотрясали берег.
Харачоевский Гуду не был кровником Дзахо. Высокогорный тейп его принадлежал к иному племени, но он являлся старым кунаком Джемалдин-бека, а этого было довольно, чтобы при встрече убить Бехоева.
Дзахо в своей мести перешагнул святой низам25 Шамиля, нарушил незыблемый кодекс всевидящего и могущественного аль-азиза имама, предался врагу. Это значило одно: отныне любой правоверный, принявший Газават, был его смертельным врагом.
Низамы предусматривали наказания и за другие проступки, наносившие ущерб безопасности имамата. Проявившим в бою трусость пришивали на одежду кусок войлока. Избавиться от сего позорного клейма и народного порицания можно было, лишь кровью доказав свою храбрость. Но самым тяжким и позорным преступлением считалась измена – за нее полагалась высшая мера. «Предателям, – говорил Шамиль, – лучше находиться под землей, чем на земле». Именно эти огненные слова звучали теперь в ушах абрека-отступника…
Уо-о!
Первая цепь пехоты уже вошла по колено в воду. Горцы вскинули ружья – глупо было дольше скрывать свое присутствие. Их раскрылатившиеся на ветру бурки тоже заметили на том берегу.
Десяток расторопных, по-видимому, лучших стрелков 60-го замосцкого полка споро выбрал возвышенное место, припал на одно колено… Оба берега разом окрасились дымками ружейных выстрелов.
…Конь под Бехоевым заплясал, приседая на задние ноги, пуля просвистела в пальце от его щеки. Двое мюридов замертво рухнули под копыта испуганных лошадей. Один из них бился и хрипел, дергая разбросанными руками, тщетно силился встать, опираясь на саблю, покуда не ткнулся лицом в песок, в последний раз выцедив воздух.
Следом над скучившимся отрядом с режущим визгом прогудела пушечная шрапнель. Ядра и впрямь теперь ложились гуще. Канониры, пристрелявшись, вели прицельный огонь.
– Билла-ги! Да распорется ваш живот! – Лютый Гуду вычеркнул голубую молнию стали из ножен.
Бурый столб разрыва разметал его воинов, над воронкой, опадая, мятежно рассасывался сизый дым.
– Аллах акбар!! – качнулась и, ломаясь в скачке, полетела в шашки горская ярость. – Будь прокляты могилы ваших отцов! Талла-ги! Вырежем поганые языки выродков свиней и шакалов!
С губ Дзахо тоже сыпались тяжелые, как камни, ругательства. Чернея от душившего его противоречия, наливаясь кровью отчаянья, он в бессильи кольнул кинжалом своего жеребца в крестец и, потрясая разряженным в гяуров ружьем, ощерив белые зубы, помчался вслед за храбрецами Гуду.
Но, видно, вайнахи забыли, с кем имели дело. Русский солдат не дрогнул. Напротив, когда в замосцких рядах засвистали чеченские пули и пролилась кровь, утомленные методически скучным маршем войска оживились:
– Ну, слава Богу, что ты, Шмель Иванович, опомнился! Послал своих воронят! А то без тебя, родственник, скучнехонько, тяжелехонько было идти!
Серпастым фланговым охватом пехотинцы оттеснили горцев. В крошеве брызг, в прибрежной листве замелькали черкески и бурки рассеявшихся мюридов.
Аль-Вакила из Гехи в упор застрелил какой-то портупей-юнкер, Басыра с Рахманом искололи штыками, словно учебное чучело…
Отступление задержалось на краткий срок, когда сквозь беспорядочную пальбу и крики из огня и дыма заслышался яростный рев Гуду:
– Именем Аллаха заклинаю!.. За мной, волки Ислама!
Харачоевская шашка сплеча хватила по голове замешкавшегося солдата. Тот ахнул надрывно, закрывая грязными ладонями опаленные ужасом глаза, и бухнулся навзничь в алую воду…
Дзахо стрелял и сек шашкой насевших на него гяуров; был дважды колот замосцким штыком в бедро и голень – благо, что вскользь и в мякоть; взывая к Богу, насилу вырвался из смерчевого вихря, всецело положившись на резвые ноги своего скакуна. В боли и муке, хватаясь за горло, кое перехватил прогорклый спазм, ушел из-под крыльев смерти.