Железный поток
Шрифт:
16
Тот, что бежал впереди, переводя дух, сказал:
— Та дэ ж воны?
А другой тоже на бегу:
— Туточки. Аккурат дерево, а воны на шаше, — и закричал: — Ба-бо Г орпино-о!
А из темноты:
— Що?
— Чи вы тут?
— Та тут.
— Дэ повозка?
— Та тут же, дэ стоите, вправо через канаву.
И сейчас же в темноте голос воркующей горлинки, вдруг зазвеневший слезами:
— Степане!.. Степане! Его вже нэма...
Она протянула, покорно отдавая. Он взял завернутый, странно холодный,
— Его вже нэма, Степане...
А бабы тут как тут, — на них ни устали, ни сна. Мутно проступают вокруг повозки, крестятся, вздыхают, подают советы.
— Перший раз заплакала.
— Легше буде.
— Треба молоко отсосаты, а то у голову вдарить.
Бабы наперебой щупают набрякшие груди.
— Як камень.
Потом, крестясь, шепча молитвы, прижимаются губами к ее соскам, сосут, молитвенно сплевывают на три стороны, закрещивая.
Рыли во тьме среди цепких низкоросло-колючих кустов держи-дерева, в темноте бросали лопатами землю. Потом что-то завернутое положили, потом заровняли.
— Его вже нэма, Степане...
Смутно видно, как чернеющий в темноте человек обхватил обеими руками колючее дерево, засопел носом, сдавленно, не то икая, не то гыгыкая, как мальчишки, когда давят друг из друга масло. А горлинка обвила шею руками.
— Степане!.. Степане!.. Степане!..
И опять засветились звенящие в темноте слезы:
— Нэма его... нэма, нэма, Степане!..
17
Ночь одолела. Ни огонька, ни говора. Лишь звук жующих лошадей. А потом и лошади перестали. Некоторые легли; заря скоро.
Вдоль молчаливых черных гор немо чернеет бесконечно протянувшийся лагерь.
Только в одном месте сеявшая неодолимую предутреннюю дремоту ночная темнота не могла одолеть: сквозь деревья спящего сада виднеется огонек кто-то не спит за всех.
В громадной столовой, отделанной под дуб, с проткнутыми и разорванными по стенам дорогими картинами, в слабом озарении приклеенной восковой свечи видны наваленные по углам седла, составленные пирамиды винтовок, солдаты в мертвых странных позах крапят на разостланных по полу дорогих, с окон, занавесях и портьерах, и стоит тяжелый потный человечий и лошадиный дух.
Узко и черно смотрит в дверях пулемет.
Нагнувшись над великолепным дубовым резным столом, длинной громадой протянувшимся посреди столовой, Кожух вцепился маленькими глазками, от которых не вывернешься, в разостланную на столе карту. Мерцает церковный огарок, капая стынущим воском, и живые тени торопливо шевелятся по полу, по стенам, по лицам.
Над синим морем, над хребтами, похожими на лохматых сороконожек, наклоняется адъютант, вглядываясь.
Стоит в ожидании ординарец с подсумком, с винтовкой за спиной, с шашкой сбоку, и на нем все шевелится от шевелящихся теней.
Огарок
— Вот, — тычет адъютант в сороконожку, — с этого ущелья еще могут насесть.
— Сюда не прорвутся — хребет стал высокий, непроходимый, и им с той стороны до нас не добраться.
Адъютант капнул себе на руку горячим воском.
— Только бы дойти нам до этого поворота, там уж не долезут. Иттить треба з усией силы.
— Жрать нечего.
— Все одно, стоять — хлеба не родим. Ходу — одно спасение. За командирами послано?
— Зараз вси придуть, — шевельнулся ординарец, и лицо его, шея быстро заиграли мерцающими тенями.
Только в громадных окнах неподвижно чернела ночная чернота.
Та-та-та-та... где-то далеко перекликнется в чернеющих ущельях, и опять ночь наливается угрозой.
Тяжелые шаги, по ступеням, по веранде, потом в столовой, казалось, несут эту угрозу или известие о ней. Даже скудно мерцающий огарок озарил, как густо запылены вошедшие командиры, и от усталости, от жары, от непрерывного похода все на лицах у них высовывалось углами».
— Що там? — спросил Кожух.
— Прогнали.
В громадной, едва озаренной столовой было смутно, неясно.
— Да им взяться нечем, — сказал другой заветренным, сиповатым голосом. — Кабы орудия имели, а то один пулемет вьюком.
Кожух окаменел, надвинул на глаза ровный обрез лба, и все поняли — не в нападении казаков дело.
Сгрудились около стола, кто курил, кто жевал корку, кто, не вникая, устало глядел на карту, так же смутно и неясно расстилавшуюся на столе.
Кожух процедил сквозь зубы:
— Приказы не сполняете.
Разом зашевелились мигающие тени по усталым лицам, по запыленным шеям; столовая наполнилась резкими, привыкшими к приказаниям на открытом воздухе голосами:
— Загнали солдат...
— Та у меня часть, не подымешь ее теперь...
— А у меня, как пришли, завалились и костров не разводили, как мертвые.
— Разве мыслимо идти такими переходами, — этак и армию погубить невдолге...
— Плевое дело...
Лицо Кожуха неподвижно. Из-под насунутого черепа маленькие глаза не глядели, а ждали, прислушиваясь. В громадно распахнутых окнах неподвижная чернота, а за ней ночь, полная усталости, задремавшего тревожного напряжения. Выстрелов со стороны ущелья не слышно. Чувствовалось, что там темнота еще гуще.
— Я, во всяком случае, не намерен рисковать своей частью! — гаркнул полковник, как будто скомандовал. — На мне моральная ответственность за жизнь, здоровье, судьбу вверенных мне людей.
— Совершенно верно, — сказал бригадный, выделяясь своей фигурой, уверенностью, привычкой отдавать приказания.
Он был офицер армии и теперь чувствовал — настал, наконец, момент проявить всю силу, все заложенное в нем дарование, которое так неразумно, нерасчетливо держали под спудом заправилы царской армии...