Железо и кровь. Франко-германская война
Шрифт:
Мысль о «вечно верном Эльзасе», ждущем своего «освобождения», налагала свои обязательства на Францию. Катастрофа 1870 г. заставила политическую элиту Третьей республики в массе своей с большой осторожностью относиться к идее скорейшего отвоевания Эльзас-Лотарингии. Тем не менее, французское руководство деятельно готовилось во всеоружии встретить тот день, когда международная обстановка вновь сделает «эльзас-лотарингский вопрос» актуальным. Как заявил в одной из своих программных речей один из отцов-основателей Третьей республики Леон Гамбетта, «наши сердца бьются <…> во имя того, чтобы мы могли рассчитывать на будущее и знать, что и в нынешнем порядке вещей есть имманентная справедливость, времена которой настанут» [1204] . Слова Гамбетты во многом были риторической формулой, но они оказались созвучны настроению большинства французов. Ж. Цибура называет их «гениальным синтезом пацифизма и призыва к восстановлению попранных прав» [1205] .
1204
Цит.
1205
Ziebura G. Die deutsche Frage in der offentlichen Meinung Frankreichs von 1911–1914. Berlin, 1955. S. 31.
В сфере реальной политики феномен реваншизма играл весьма незначительную роль. Политики французской Третьей республики очень редко обращались к собственному опыту войны с немцами. Отличились ли они лично в годы войны, или, напротив, остались вне рядов армии — похоже, не имело большого значения и для избирателей. Персональный опыт войны редко избирали для нападок друг на друга и политические оппоненты [1206] . Гораздо более значимую роль играли политические разногласия, коих у французов всегда находилось с избытком.
1206
Chrastil R. Who Lost the Franco-Prussian War? Blame, Politics, and Citizenship in the 1870s // Proceedings of the Western Society for French History. 2004. Vol. 32. P. 288–291.
Ни одно французское правительство прямо не связывало себя задачей скорейшего отвоевания отторгнутых провинций у Германии [1207] . Открытые призывы к реваншу всегда вызывали осуждение официального Парижа. Правительство стремилось исключить все возможные инциденты, которые могли бы выглядеть как преждевременная провокация Германии и германского общественного мнения. В Париже справедливо отделяли воинственные выпады германских политиков и газет от настроений основной массы немцев, расположенных, как полагали французские наблюдатели, вполне миролюбиво. Широко распространилось убеждение, что любая война с соседом потребует длительной и тщательной подготовки и немыслима без надежных союзников. В дальнейшем соотношение сил менялось не в пользу Франции, отодвигая надежды на решение «эльзас-лотарингского вопроса» все дальше и дальше в неопределенное будущее. Иными словами, «реванш» против Германии оказался делом «детей», а не «отцов» 1870 года.
1207
См. подробнее: Joly B. La France et la Revanche, 1871–1914 // Revue d’histoire moderne et contemporaine. Vol. 46. 1999. N2. P. 325–348.
Франко-германская война стала также значимой вехой и в том, что касалось практики увековечивания исторических событий в памятниках. Никогда прежде во французской истории память о павших не увековечивалась столь масштабно. Вплоть до начала Первой мировой по всей Франции было возведено не менее 900 памятников войне 1870–1871 гг., не считая памятных табличек и могильных надгробий на кладбищах [1208] .
Память о погибших в недавней войне служила также той сферой, где французское правительство стремилось достичь хотя бы внешнего примирения с Германией. В соответствии со статьей 16 Франкфуртского мирного договора, французское и германское правительство давали обязательство охранять и поддерживать в надлежащем порядке захоронения павших, оказавшихся на территории каждого из государств [1209] . Но поскольку боевые действия в недавнем конфликте разворачивались по большей части за пределами германской Эльзас-Лотарингии, это положение договора коснулось прежде всего именно Франции.
1208
Dalisson R. Les racines d’une commemoration: les fetes de la Revanche et les inaugurations de monuments aux morts de 1870 en France (1871–1914) // Revue historique des armees. Vol. 274. No. 1. P. 23–24.
1209
DDF. Ser. 1. Vol. I. № 2. Р. 8.
В апреле 1873 г. французское Национальное Собрание приняло закон «О военных захоронениях», в соответствии с которым к 1878 г. на территории Франции было создано 25 крупных оссуариев с останками 37,8 тыс. французских и 21,8 тыс. германских солдат и еще почти 27,6 тыс. тех, чью национальную принадлежность установить уже не представлялось возможным [1210] . В качестве жеста примирения вчерашние противники сплошь и рядом находили свое последнее упокоение бок о бок, в рамках одного и того же погребального комплекса, как это было в случае грандиозной усыпальницы, возведенной в 1876–1877 гг. в Базейле под Седаном [1211] .
1210
Varley K. Op. cit. P. 60.
1211
См.
С не меньшим размахом война была увековечена в послевоенные десятилетия и в Германии. Показательно, что в качестве главного праздника, ежегодно широко и с подлинным воодушевлением отмечавшегося в Германской империи, было избрано именно 2 сентября — годовщина победы при Седане. Именно 2 сентября 1873 года, в третью годовщину битвы, в Берлине состоялась церемония открытия величественной Колонны победы — главного немецкого монумента, увековечившего славу германского оружия сразу в трех «войнах за объединение»: с Данией, Австрией и Францией. В немецком сознании триумф объединения оказался неразрывно связан с военной победой над соседом. В честь героев войны было поставлено огромное количество памятников. Союзы ветеранов стали едва ли не самой многочисленной и могущественной общественной организацией Германской империи, культивируя память о победах и в значительной степени способствуя дальнейшей милитаризации общества.
В сознании же французов проигранная война оставила еще более глубокий след и надолго утвердилась в качестве подлинной национальной катастрофы, поставившей страну на край пропасти. Целое десятилетие ответственность за поражение оставалась одной из центральных тем в острой борьбе за власть между республиканцами и монархистами. События недавней войны также воскрешали в памяти нации предпринятые по горячим следам парламентские расследования и громкий судебный процесс над маршалом Базеном, обвиненным в государственной измене. Основные участники событий не менее рьяно пытались оправдаться перед судом истории и в публикуемых мемуарах.
Примечательно, что во французской внутриполитической дискуссии 1870-х гг. о причинах войны и виновниках поражения немцы играли далеко не ключевую роль. Пруссия все чаще подавалась лишь орудием, призванным указать Франции на необходимость радикального обновления. Как сказал Э. Золя: «Я думаю, что мы нуждались в этом жестоком уроке. Бывают моменты, когда для наций, как и для отдельных лиц, необходимо сильное лекарство. <…> Бедствия разбудили нас» [1212] . Поражение заставило целое поколение французских интеллектуалов искать причины, прежде всего, в изъянах самой Второй империи. Круг главных виновников оказался довольно узок: Наполеон III и его супруга, ближайшее окружение императора и его ключевые министры — Оливье, Грамон и Лебёф.
1212
Золя Э. Мои воспоминания из военных лет (Парижские письма) // Вестник Европы. 1877. Июнь. Кн. VI. С. 857.
Во французском политическом дискурсе царило единодушное признание того, что рядовые граждане в сложившихся неблагоприятных обстоятельствах сделали все возможное. Храбрости французского солдата в публичном пространстве неизменно воздавалось должное, даже если правительственные комиссии и вскрывали недостаток дисциплины собранных Гамбеттой вооруженных формирований. Мало кто упрекал французскую провинцию в недостатке патриотического рвения или самопожертвования. Отдельные факты сопротивления германским захватчикам, саботажа и партизанских действий в годы войны заслуживали похвалы. Однако никто из французских политиков не подразумевал, что число таких примеров должно было быть бoльшим [1213] .
1213
Chrastil R. Who Lost the Franco-Prussian War? P. 290–291.
В конце концов, от поиска конкретных виновников французское сознание пришло к признанию глубинных причин произошедшего, поражения как коллективной ответственности всей нации, «воздаяния за грехи» Франции. Эта точка зрения получила неожиданно широкое распространение во французской интеллектуальной элите. Многие французские правые интеллектуалы оказались подвержены своеобразному «моральному пораженчеству», усиленному крахом Империи и внутриполитическими потрясениями [1214] . Эдмон де Гонкур писал в сентябре 1870 г.: «Если бы французская нация сама не была захвачена разложением, то сугубая бездарность императора не помешала бы победе. Нужно помнить, что монархи — каковы бы они ни были — всегда лишь отражение нации и что они трех дней не усидели бы на тронах, если бы не соответствовали ее духовному складу» [1215] . Мысль об упадке латинской расы отразили, в частности, и строки знаменитого романа Эмиля Золя «Разгром» (1892), в котором он попытался реконструировать эпоху войны.
1214
Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М., 2005. C. 231.
1215
Гонкур Э. и Ж. де. Указ. соч. Т. II. С. 25.