Желтый дом. Том 1

Зиновьев Александр Александрович

Через неделю я встретился с Ним. И имел с Ним беседу. И Он остался доволен. Не спрашиваю, сказал Он, как тебе удалось это чудо. Наши теоретики годами штаны просиживали, а не достигли и половины того, что знаешь ты. Ты — парень именно такой, как мне нужно. Будешь работать со мной. И вот тебе первое серьезное поручение. Через три дня — Пленум. Через два дня должно быть готово. И через два дня точно я «обработал» Его записки. Это было то самое знаменитое Его специфически сталинское выступление, первое сталинское. Как мыслитель и руководитель Он начался с него.

На другой же день мы встретились вновь. Он долго и пристально смотрел на меня. Я выдержал Его взгляд. Я понял Его. Я сказал, что, разумеется, это не сам

я писал. Что я лишь несколько конкретизировал Его собственные идеи. Что у меня есть подходящие люди. Что Ему лучше не знать их. Он сказал, что Ему действительно лучше не знать таких мелочей. Что нам лучше встречаться в крайних случаях. Что Он устроит меня на работу в одно тихое место, где у меня будут все удобства и время. И Он сдержал свое слово.

Одиночество

Забавные мы существа, думал МНС. Свои личные проблемы мы переживаем, глядя на себя со стороны. Я, например говорю себе не «я одинок», а «ты одинок». В чем тут дело? Проблема одиночества волнует меня лично как моя проблема. Я не собираюсь изучать ее профессионально, как теоретик. Не собираюсь на эту тему писать статьи и книги. А между тем я мыслю о ней именно как теоретик. Что это — теоретическое мышление становится обыденным? Что же в таком случае становится научным? Математика, кибернетика? Не могу с этим согласиться.

Современное общество в изобилии порождает одиноких людей. Кто они? У нас, например, это главным образом служащие с высшим образованием, занимающие низшие ступени социальной иерархии, но гораздо более умные и образованные, чем служащие среднего и тем более высшего уровня. Жалкая зарплата, жалкие жизненные условия, бесперспективность служебная и отсутствие карьеристических наклонностей, почти полная невозможность уйти в семейную жизнь, творческая бесперспективность — вот неотъемлемые качества этой самой страдающей ткани нашего общества.

Проблема одиночества — проблема номер один общественной психологии современности. Как решается она в практике жизни? Возможно ли решение ее в масштабах всего общества? Конечно она решается. И очень просто: люди живут. Живут. Но как? Скверно живут.

Исповедь

— Скажи мне, в чем суть твоей жизненной драмы?

— В том, что я все-таки принимаю этот строй жизни, считаю его неотвратимым и способным к усовершенствованию. Если бы мне досталась хотя бы десятая доля тех благ, которыми располагаешь ты, я был бы счастлив.

— О каких благах ты говоришь?!

— Например, у тебя отдельная комната. Простыни. Правда, они у тебя грязные. Но не социальный же строй виноват в этом. Ты слушаешь анекдоты и сам рассказываешь, и никого из твоих знакомых за это еще не посадили. Ты слушаешь иностранное радио, почитываешь запрещенные книжечки. Ты беспартийный, а работаешь в идеологическом центре. Ты иногда пьешь коньяк и закусываешь шашлыком. У тебя бывают приличные женщины. На тебе заграничные ботинки, штаны и куртка. Много ли тебя мучают общественной работой? Много ли ты сидишь на собраниях? Надоели параноик Смирнящев и кретин Барабанов? Не преувеличивай, их терпеть можно. И игнорировать можно. Чего тебе еще? И поболтать вроде есть с кем. Учитель, Шубин, Добронравов, Поэт... Чего тебе еще нужно? Если бы нам в наше время кто-нибудь сказал, что такое будет, мы бы посмеялись и, конечно, не поверили бы.

— И что из этого следует?

— А то, что многое такое, что сейчас тебе кажется невозможным, со временем станет обычным.

— Не думаю. Дело идет, скорее, к зажиму.

— Идет. И скоро будет намного хуже. Но потом все равно будет лучше. И даже тогда, когда будет хуже, в каком-то другом плане наступит улучшение.

— Если так, в чем же драма?

— В том, что будет лучше.

— Не понимаю.

— Я тоже не понимаю этого, но чувствую, что

дело именно в этом. Будет лучше, но все равно не будет чего-то самого главного. Что-то утеряно навечно. Что именно? Не знаю. Я все время думаю и думаю об этом. Иногда мне кажется,что я вот-вот ухвачу это «что-то». Но оно бесследно исчезает. Понимаешь, у меня нет разумных аргументов против этого строя жизни. Я не могу предложить ничего другого лучше его. У меня нет к нему ненависти и даже неприязни. Это мой, родной строй жизни. И я от него никогда не откажусь. И все же в нем нет чего-то очень важного, что я хотел бы в нем ощущать. И потому мне грустно. Должно быть, так иногда родители смотрят на свое любимое единственное чадо, ставшее им почему-то чужим.

— Кажется, я догадываюсь. Но давай поищем это «что-то» вместе. Мне его тоже не хватает иногда. Потому я живу постоянно в,состоянии тревоги. Будто я потерял или скоро потеряю что-то очень дорогое мне.

— Вот именно. Это похоже. Но это не выразимо в словах.

— После первого курса в университете нас послали летом в колхоз работать. Сначала я был недоволен. Спали на чем придется — на полу, на сене, иногда прямо на мокрой земле. Жрали ерунду какую-то. И вкалывали по десять—двенадцать часов в сутки. До кровавых мозолей. Но скоро я втянулся. Стал выкладываться до изнеможения. Мне стало нравиться, что я здорово работаю, лучше многих других, и что все это видят и ценят. И я распалялся еще больше. И был безмерно счастлив. У нас появилась новая для меня близость. Далеко за полночь мы разговаривали. И что это были за разговоры!.. И знаешь, я тогда верил в коммунистический рай. Но все это разбилось вдребезги. Казалось, из-за сущего пустяка. Состоялось собрание бригады. Бригадир в числе лучших меня не назвал, зато назвал своего приятеля, порядочного лодыря. Все промолчали. Потом комсорг «проработал» одну девчонку, которая как-то не так себя вела. И опять все промолчали. На другой день я работал шаляй-валяй. И разговоров таких мы уж больше не вели. И близости не было.

— Я тебя понимаю. Коммунизм по идее должен пробудить в людях самое чистое, светлое, хорошее. Он и делает это, но лишь на едва уловимое мгновение. И потом всю жизнь тоскуешь по этому мгновению. А оно уже никогда не возвращается

Тоска о героической жертве

Не хочу за научную истину драться,

Не хочу над бумажкою больше корпеть.

Я тоскую по бомбе, с которой взорваться

И хотя бы немного на людях сгореть.

Секс и революция

Между ведущими учеными, группами, секторами и отделами началась пока еще скрытая, но не менее ожесточенная борьба за руководство коллективной монографией и за участие в ней. Еще бы! Такой книге за одно только название обеспечен бешеный успех. А это — слава, степени, звания, деньги. И доступ к запретной литературе. Наверняка позволят «Плейбой» полистать. Порнографические картинки покажут. Командировки с научной целью. Поскольку центром мирового блядства считается Париж, то это наверняка будет Париж. Париж! Какой советский интеллигент не мечтает побывать в этом средоточии утонченнейшей культуры человечества и хотя бы издали взглянуть на знаменитую Пляс-Пигаль?! Качурин произнес на малой лестничной площадке длинную речь в защиту однополой любви. Не всякий мужчина, сказал он, есть на самом деле мужчина и не всякая женщина — женщина. Согласен, сказал Учитель, и утверждаю нечто большее: все наши мужики — бабы. Субботич сказал, что однополая любовь противоречит диалектическому материализму, так как в ней отсутствует единство и борьба противоположностей. Добронравов посоветовал Смирнящеву возглавить раздел о половых извращениях в предстоящем коллективном труде, предложив написать для этого раздела параграф о том, как следует давать в ухо.