Желтый Эскадроль
Шрифт:
– А если не любишь упрямых, значит, ты сам упрямый, генерал.
Я вновь хотел несколько минут помолчать, но эта «традиция» мне уже надоела.
– Тогда пора заканчивать.
– О, если ты закончил, то мы можем пойти на эшафот. Или к стенке. Куда угодно. Да, я боюсь, но я готова, будь уверен, – ее голос действительно давал понять, что она уверена. Будто бы и не было в нем того страха, о котором она сказала. Вероятно, ее следовало уважать, но я лишь ждал разрешения этой ситуации с очередной пешкой. – Когда-нибудь и ты умрешь, Танский. Быть может, твоя жизнь будет настолько насыщенной, чтобы понять,
– Моя смерть – процесс естественный, а твоя – необходимый. Ты хороша, Милославская. В иных обстоятельствах от тебя была бы польза. Но наше знакомство сейчас завершится, и не так, как ты думаешь.
– А как же? – в ее голосе чувствовалось веселое напряжение.
Я подошел к углу, в котором до этого взял дневник. Вторым предметом, который я принес в камеру, была та самая пневматическая винтовка, что стояла, бережно прислоненная к стене. Я взял ее и начал рассматривать.
– Винтовка неплохая, если думать о внешнем виде. Красивая. Вероятно, красивая, как и ты, но я тебя не видел.
Мы усмехнулись одновременно.
– Пружинно-поршневая система, – я продолжал, – такими в тире стреляют.
– Да, и я стреляла в детстве.
– Разве ты думала тогда, что так же закончится твоя жизнь?
– Как – так же?
Она, похоже, действительно не понимала, что происходит.
– Просто. Просто закончится. Тебя не объявят предателем, о тебе не будут говорить, тебя просто забудут. И я надеюсь, что ты сейчас веришь, что попадешь в свой Рай на небе.
Я сломал ствол и вставил в него пульку. Было неудобно делать это с фонариком в руках, но нужен был свет. Я вскинул винтовку и прицелился. В какой-то миг я смотрел на все еще не верящее лицо и думал дать Милославской последнее слово.
– Но ты же не убьешь меня из пневматики! – наконец-то я услышал панику.
– Ты сегодня упоминала сатанистов, Милославская, – говорил я, смотря через мушку прицела, – они никогда не были сатанистами. Лишь чем-то более значимым, чем обычные люди.
– Ты же знаешь, что это слухи и сказки для детей, – ее голос дрожал и нервно смеялся, – их, скорее всего, никогда и не было! Такое не могло жить. Земля бы не вынесла!
– В глаз можно попробовать, – проговорил я тихо вместо ответа.
Она хотела сказать что-то еще, но вместо этого я услышал слабый звук выстрела. В следующий миг она уже кричала с выбитым глазом. Было видно, что она старается прижать к нему руки. Я бы мог посмеяться и развязать ее, но это плохой ход. Целиться стало бы сложнее. Веки ее левого глаза были закрыты, по лицу текли две струйки крови. Она тряслась от боли, неверия и негодования.
– Да чтоб тебя, Танский! И не думай, что я буду просить о милости! Давай, стреляй же дальше, ну!
Теперь ее подгоняла боль. Я прицелился. Лицо дворянки исказило нетерпение. Ей было нестерпимо больно, но она старалась этого не показывать. Милославская желала скорейшего избавления от мук, желала смерти, отчего мне вдруг захотелось бросить ее так на несколько часов. Она продолжала говорить, а скорее кричать, но я ее уже не слушал. Стрельба практически в упор всегда особенно страшна для смертника. Это можно сравнить с лечением зубов – тебе в рот вставляют шприц, а ты ничего не можешь поделать и лишь закрываешь глаза. Вся разница в том, что
– Тсс, Милославская. Не говори и не смотри, все скоро кончится, – она действительно закрыла здоровый глаз.
Выстрел. Нет, и второй выстрел не убил ее, но второй глаз также оказался закрытым навсегда. Она кричала сильнее, но уже не пыталась вырваться, вынося земные страдания как истинная христианка. Все тлен. Екатерина Милославская выглядела очень красиво. Лицо, залитое кровью, искаженное от боли, страха, отчаяния и близости смерти, с двумя красными изуродованными жерлами вместо глаз, вот он – эталон красоты.
Я улыбался, завороженный, но понимал, что пора заканчивать. Я перезарядил, подошел ближе и выстрелил в висок. К этому моменту она уже плохо соображала и больше кричала, нежели говорила нечто членораздельное. После третьего выстрела она сразу затихла, но еще подергивалась. Я выстрелил четвертый и пятый раз – висок превратился в сплошную изодранную поверхность.
Я стоял и с наслаждением смотрел на нее. Милославская умерла, и умерла в мучениях. И это было для меня гораздо приятнее всего сегодняшнего дня. Я вышел из камеры, стараясь ни о чем не думать, но грудь моя была полна чувства восторга от самого факта смерти, которую я произвел так великолепно.
Я прошел коридор с тюремными камерами в относительно просторное помещение для тюремной охраны. Обычно оно всегда пустовало по понятным причинам, сейчас здесь даже горел камин и было тепло. Два офицера в черно-зеленых мундирах встали из-за стола и козырнули. Жестом я приказал им садиться. На их столе лежали карты, горел фонарь, а в стаканах был некий коричневый напиток. Вряд ли алкоголь, в Эскадроле никто не пил, это считается неорганичным. Наверно, квас. Они сели.
– Какие новости от Фонда, господа? Он узнал о нашем секрете? О допросе?
– Никак нет, господин генерал. Но дело ужасно сложное, фондовцы, думаю, в конце концов дознаются, – отвечал один.
– Она действительно последняя? Мог Фонд скрыть других?
– Невозможно узнать, но я не вижу поводов сомневаться.
– Хорошо. Тогда передайте Фонду, господа, что последний повстанец мертв, – я бросил эту фразу на удивление весело, что тут же зажгло улыбки и на лицах офицеров.
– Будет исполнено, ваше превосходительство, – проговорил все тот же.
– Да мы все слышали, – второй был повеселее, – а вам, господин генерал, девица-то понравилась? Может, трупик-то пока не отдавать? – его шутка мне понравилась.
– В другой раз, господин офицер, в другой раз. Тело лучше поскорее вернуть, – я по-доброму усмехнулся.
Я продолжал стоять, задумчиво улыбаясь и глядя в стену, пока первый офицер не достал рацию и, настроившись на волну Фонда, начал передавать сведения. Чертов ФУС портил мне настроение, но он был императорским, я не мог против него идти. Все еще пребывая в экстазе, я беспечно бросил дневник Катилины в камин. Пышное пламя сразу стало пожирать хлипкую тетрадку.
Я посмотрел на нее, затем на офицеров и в хорошем расположении духа стал подниматься к выходу, дабы навсегда покинуть эту тюрьму и навсегда забыть Милославскую.