Желтый лоскут
Шрифт:
Меня пробрала дрожь, будто только сейчас сырость и холод погреба пронзили до самого мозга костей.
Одного отца у меня война уже отняла… Неужто и второго отнимет?
— Святая дева, смилуйся… пред ковчегом… — вторил я голосам женщин, беззвучно шевеля губами.
Потом я словно бы повис в воздухе, ничего не чувствуя, потеряв даже ощущение времени, только ждал, ждал, ждал…
И вдруг…
Адский грохот затих, откатившись куда-то в сторону. Остался только едкий дым да запах гари. Тогда эти двое немецких солдат приоткрыли дверь и крикнули:
— Иван, Иван идет!
Они
— Есть здесь немцы?
Женщины удивленно молчали.
— Немцы есть?
— Нету, сбежали фрицы с белыми флажками, — прозвенел, разрезая тишину, голос Алексюкаса. — А ты кто будешь?
— Я свой, советский, — по-литовски отозвался человек в защитном. — Вылезайте, бой кончился.
Тяжело передвигая затекшие ноги, еще не веря, не понимая, что случилось, мы выбрались из погреба на слепящий солнечный свет.
Когда я протер глаза и хотел было броситься искать отца, то увидел не одного, а много солдат в таких защитных гимнастерках и звездочки, чуть выгоревшие пятиконечные красные звездочки на зеленых касках.
Красноармейцы! Такие же, как те, что в сороковом шагали по улице, распевая новые песни. Только сейчас они были запорошены пылью, усталые.
Так вот они, азиаты.
И сразу угомонилось сердце, я перестал тревожиться об отце. Да разве заденет его осколок или пуля, выпущенная такими молодцами! Они наверняка стреляют метко и бьют только по врагам.
А женщины уже обнимали освободителей:
— Сынки родные!
— Милые!
— Браточки!
Не зная, и впрямь можно было подумать, что это их близкие родные, сыновья, братья, которых долго ждали и наконец дождались.
— …А про моего отца не слыхали часом? Ничего не знаете? — спрашивал у Бернотене высокий, плечистый солдат с продолговатым смуглым лицом.
— Не знаю, Берке, не знаю. Должно, там, где… все… — вытирала влажные глаза жена Бернотаса.
— Берке… Берке! — вспомнил я. — Ты ведь сын реб Мойше, правда?
Он схватил меня в охапку.
— Ну да, конечно, его сын. А отец где? — И в его голосе послышалась надежда, робкая, неуверенная, но все же надежда.
— Я видел… Твой отец…
Но мне не дали досказать.
— Идите сюда! Сюда! — раздался голос Диникиса, и я, на секунду забыв о Берке с его тревогой и надеждой, рванулся вперед.
— Жив отец, жив!
— Жив… — с облегчением вздохнул Берке.
— Не твой, нет… — спохватился я. — Это я о Диникисе… о своем отце, — и опустил глаза, будто чувствуя себя виноватым перед ним.
Голова Берке поникла, а руки так и впились в автомат, — казалось, вот-вот раздавят железо.
— Сюда! Сюда! — звал Диникис. — Тут хозяева имения, барон и обер. Из дровяного сарая вытащили голубчиков. Схоронились, драпануть не успели, батраки машины им малость попортили.
Народ обступил их со всех сторон. И я впервые увидел не широкие, нависающие над клетчатыми чулками штанины, а особу самого барона. Меня словно приподняли высоко над землей, и я разглядел
Рядом стоял еще один немец. Обер. Без мундира, в грязном исподнем белье, обтягивавшем сутулую спину.
Вот наконец я увидел и того, кого видел раньше только издали, — не человека, а черный мундир, на рукаве которого мысленно представлял белый череп со страшным оскалом челюстей.
— Бейте их! Убейте их! — рвался вперед, задыхаясь, Кветкус, отец Верике. — Бейте гадов!
Схватив лопату, он саданул барона по спине. А обер, трясясь как в лихорадке, упал на колени и, подняв руки, вякал, молил о пощаде. И такой он был гадкий, этот полуголый фриц с длинным острым носом! Ну точь-в-точь издыхающая ворона.
— В одних портах, подлец! Сбросил свою черную амуницию, чтоб не узнали! — кричал Бернотас.
Я на секунду представил себе обера в черном мундире с черепом на рукаве и ахнул — перед глазами встал двор мажунайского хутора, яма и в ней реб Мойше. А на краю ямы гитлеровец в черном мундире, с таким же крючковатым, словно вороньим, носом, стоит и нажимает на курок револьвера…
— Он! Он убил твоего отца! — крикнул я Берке. — Это он, я помню!
Берке поднял автомат. Народ расступился, давая ему пройти и освобождая место позади бывших хозяев имения… А бывшие господа теперь, стоя на коленях, протягивали руки, готовы были пресмыкаться, лишь бы им сохранили жизнь. Жизнь!.. А они пощадили кого-нибудь? Нет, не пощадили никого. Они мучили, расстреливали других. И я нисколечко не жалел их. Дали бы мне оружие в руки, я бы с ними разом расправился.
Сын реб Мойше заскрежетал зубами и навел автомат… Но выстрела не последовало. Что это? Неужели он курок забыл нажать?
— Стреляй!
— Неужели жаль этих негодяев?
— Убей бешеных собак!
— Отца своего забыл, что ли? — послышалось вокруг.
Берке опять навел автомат… И снова не выстрелил!
Батраки смотрели и дивились, а он опустил автомат и сказал глухим, словно из-под земли идущим голосом:
— Не могу… так вот… не могу… Пускай суд их судит.
Люди подняли обера, барона и погнали их. Судить.
ДУБ И ДУБОК
Мимо проходили танки, автомашины, а на них какие-то странные железные рамы. Может, это и есть «катюши»?
Катюша…
Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой…Нет, туманов не было. Правда, еще носился в воздухе едкий дымок с запахом пороха… И хотя стояла ясная золотая осень, но, казалось, я чувствовал тонкий запах бело-розовых цветов яблонь и груш.