Желтый смех
Шрифт:
Однажды он отправился к источнику, катя перед собой нашу маленькую ручную тележку, но вернулся, сломя голову, оттуда без повозки.
— Что с тобой? — крикнул я ему издали.
Он сразу не ответил и, тяжело дыша, сел рядом со мной.
Когда он отдышался, он стал уверять меня, что за ним гнался разъяренный бык. На следующий день я пошел с ним; мы оба запаслись ружьями и револьверами.
Наполнив бидоны, мы возвращались домой, — Мушабёф в оглоблях, я сзади.
По дороге он остановился и что-то поднял с
— Что это, дружище?
— О! ничего, — ответил он.
Днем он спустился к источнику один, и со всеми предосторожностями, как бы прячась от меня. Не знаю почему, я последовал за ним, скрываясь в бузине и камышах, окаймлявших дорогу, разделявшую болото, как на пейзажах Зеланда.
Мой приятель был на двести метров впереди меня; он несколько раз останавливался, прислушивался, без сомнения, боясь быть выслеженным, и, хоть и с горестью убедившись в этом, я ощутил некий запах охоты на человека, который мне приходилось ощущать в мою бытность солдатом, когда мы предчувствовали близость «дичи».
Я не терял из виду Мушабёфа, принимал все меры предосторожности, то сгибаясь пополам, то под прямым углом, то ползя на животе по канаве.
Я прошел вслед за ним гору, какую-то покинутую ферму, затем потерял его из виду. Не желая быть замеченным, я должен был обогнуть лужайку, которую он пересек, чтобы попасть в лес;
Лишь только я очутился в надежном месте под деревьями, я приложил ухо к земле, пытаясь услышать какой-нибудь шум, который открыл бы мне местопребывание таинственного Мушабёфа.
Я был необычайно удивлен, услышав неясный звук человеческих голосов. Справа от меня, за живой изгородью из акаций и терновых кустов, находились несколько человек.
Насторожившись, как охотящаяся ласка, я подкрадывался метр за метром к месту, откуда доносились голоса, и вдруг увидел посреди лужайки двух людей или, вернее, полтора человека. Второй, как ни странен может показаться этот факт, был не кем иным, как самым знаменитым человеком-обрубком нашей эпохи: Принцем Гамлетом, — актером одного большого негритянского театра, возившего по главным городам Франции и Европы собрания доходных чудовищ.
Я узнал Принца Гамлета, во-первых, потому, что эти люди-обрубки встречаются довольно редко, а во-вторых, потому, что Принц Гамлет был в том же костюме, в который он некогда облачался в театре, чтобы восхищать толпу. Отвратительная, безволосая голова Принца Гамлета, гладкая и белая, как яйцо, покоилась в грязном кружевном жабо, очевидно, очень давно не видавшем прачки. Таким образом казалось, что голова его положена на тарелку, а тарелка, в свою очередь, стояла на обрубке, обернутом в черный бархат, запачканный грязью. Словом, Принц Гамлет, прислоненный к дереву для сохранения равновесия, походил на маленькую, цилиндрической формы печку, заканчивающуюся тарелкой, на которой стояло на остром своем
Его компаньон был высокий малый, бритый, в серой фетровой шляпе, в зеленоватом костюме, в стоптанных желтых башмаках. Вместо рубашки на нем была гранатового цвета фуфайка, слишком широкий ворот которой позволял незнакомцу, подняв только плечи, прятать нос в его складках.
Этот здоровый малый о чем-то разглагольствовал, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, приклеенной к нижней губе, насмешливо смотря на череп несчастного Принца Гамлета, который, погрузившись в мох, слушал его внимательно, растопырив уши, как два паруса.
— Какой жестокий удар! — говорил парень, картавя.
Человек-обрубок покачал головой, едва не свалившись носом в землю; товарищ водворил его на место, на этот раз позаботясь укрепить его четырьмя большими камнями: одним спереди, одним сзади, одним справа и одним слева.
— Это должно было случиться, — продолжал человек в фуфайке, — это было неизбежно: развелось слишком много фаворитизма и жуиров. Я еще говорил это Бобу Гюстону, боксеру, когда был его тренером. В эти времена всех подмалевывали: женщин, молодчиков и пр.; было только одно роскошество везде; это все должно было полететь к черту рано или поздно.
— Это должно было полететь к черту! — повторил Принц Гамлет мрачным голосом.
— Но это к лучшему! Я предпочитаю такое положение. Теперь нет больше привилегированных. Все равны. Ты равен мне, я — тебе, и если еще найдутся в живых какие-нибудь господа, они все, как и мы, равны тебе и мне — это всеобщее равенство.
— Это равенство, — сказал Принц Гамлет.
— Все, что я имею — твое, все твое — мое. Что меня радует, так это, что все полицейские передохли, — прибавил он серьезным тоном.
— Они все передохли! — прошептал Принц Гамлет, вздохнув.
Человек в фуфайке сплюнул через голову своего полутоварища и, не переставая слюнявить папиросу, снова начал:
— Я занимался тяжелым трудом в Англии. Это справедливо? Я сидел в одиночке в Мелунской тюрьме. Это справедливо? Ну, а теперь? Вот ты образованный, можешь ты мне сказать, где теперь все это — и работа и Мелунская яма, где все это, а? Ну ты, образованный?.. Все это… Es ist fertig (кончено).
— Ja, es ist fertig, — повторил Принц Гамлет.
— Это справедливость?
— Это справедливость, — ответил покорно человек-обрубок.
В это мгновение шум раздвигаемых ветвей заставил их обернуться. Человек в фуфайке спрятался за дерево, в то время как физиономия Принца Гамлета выражала самую ужасную тревогу.
Тонкая рука приподняла ветку, и на краю лужайки появилась женщина, молодая девушка, в белой суконной шапочке, в белой теннисной фуфайке с зеленой каймой, в короткой юбке с крупными складками; башмаки, порвавшиеся о камни, плохо защищали ее маленькие ножки.