Жена авиатора
Шрифт:
С трудом я последовала за Чарльзом по красной ковровой дорожке на подиум, где уже сидели остальные: отец Кофлин собственной персоной, лидер Христианского фронта; Норманн Томас, лидер американской социалистической партии, Кетлин Норрис, популярная писательница, Роберт Р. Маккормик, издатель «Чикаго Трибьюн». Мы заняли свои места, пропели американский гимн, и один за другим присутствующие стали высказываться. Короткие, прочувствованные речи о необходимости не вмешиваться в европейскую войну и укреплять американскую обороноспособность вместо того, чтобы укреплять английскую. Я почти не вслушивалась в их слова, внимательно наблюдая за Чарльзом. Он казался спокойным; сидел,
Наконец Чарльз поднялся, и голоса в толпе как будто стали соревноваться, кто сильнее крикнет.
– Линдберга в президенты! – начали скандировать в дальнем углу, все громче и громче, пока у меня не стало учащенно биться сердце.
Чарльз не реагировал на эти крики; он просто стоял, высокий, целеустремленный, и в это момент я поняла, что вижу, как мой муж наконец из юноши-героя превращается в монумент. Он был огромным, гранитным и стоял на каменном фундаменте собственных убеждений. И, несмотря на страхи и предчувствия, мое сердце забилось сильнее, ведь никто, кроме него, не смог бы объединить столь разношерстную толпу. Коммунисты, социалисты, антиправительственные радикалы, пацифисты, предоставленные сами себе, они просто бы просто зачахли и умерли.
Но Чарльз объединил их всех; он надел мантию лидера так же просто, как когда-то надел свою первую кожаную летную куртку. Америка прежде всего – таким был его лозунг. Америка прежде всего – Линдберг убережет нас от войны.
– Сограждане, – начал Чарльз, потом остановился, ожидая пока толпа затихнет, – мы собрались здесь сегодня вечером, потому что верим в независимую судьбу Америки.
Неистовый топот, аплодисменты и крики наполнили воздух. Чарльз спокойно переждал весь это шум, потом продолжил свою речь. Он призвал Америку не вмешиваться в войну, бушующую во всей Европе.
– Мы сожалеем о том, что немецкий народ не может определять политику своей страны, что Гитлер втянул свою нацию в войну, не спрашивая ее согласия. Но имеем ли мы возможность выражать свое мнение о политике, которую проводит наше правительство? Нет, нас тоже пытаются втянуть в войну, несмотря на возражения четырех пятых нашего народа. У нас не было возможности проголосовать по вопросам мира и войны в прошлом ноябре, как будто мы тоже тоталитарное государство.
Чарльз не назвал Рузвельта по имени, но это было и не нужно. И только я слышала горечь в его голосе.
Многие забыли, что мой муж был прежде всего военным. Его летная подготовка была неоценима. Он страстно верил в будущее военно-воздушных сил и был полностью предан главнокомандующему.
Но когда тот публично назвал его пацифистом и предателем, он больше не мог оставаться в стороне. Кроме того, президент Рузвельт усомнился в храбрости Одинокого Орла. «Этот молодой человек, должно быть, хочет, чтобы Вашингтон сложил с себя все полномочия», – недавно сказал президент газетчикам.
Поэтому несколько недель назад Чарльз подал в отставку; это сильно удручало его, но в конечном счете он не нашел другого выбора. И направил свое огромное влияние и обаяние в помощь Американскому первому комитету, совершая перелеты по всей стране и выступая от его имени. Естественно, я была рядом.
Я сидела рядом с ним. Сидела и внимательно слушала его слова, все более уверенная, сдержанная, никогда не поддаваясь безумию и неистовству, которое всегда вызывали его выступления.
Теперь я вижу себя с расстояния лет, сидящую там с приклеенной улыбкой на лице, столь отличной от той веселой, беспечной улыбки бесстрашной летчицы, которой я когда-то была. Молодая женщина, едва перешагнувшая за тридцать, думающая почти постоянно о доме и детях. Но это не могло служить оправданием.
Мать, которая потеряла своего первенца самым ужасным, публичным образом и чей взгляд был так часто замутнен слезами. Но это не могло служить оправданием.
Энергичная молодая жена, которая была сформирована, подобно всем молодым женам моего поколения, ее мужем. Но я была такой женой, которая когда-то хотела быть сформированной, сознательно отдала себя в его руки и даже настаивала, чтобы он переделал ее по своему необыкновенному образу и подобию.
Но и это не было оправданием.
Чарльз смотрел на толпу, все больше и больше приходившую в неистовство, и говорил о том, что чувствует. Поняв это, я стала сомневаться в своей моральности, а не его. По крайней мере я очень хорошо понимала, что осознание этого навсегда останется в моей памяти, если нам будет суждено уцелеть в следующие несколько лет, что он говорил только о том, во что твердо верил.
Чего нельзя было сказать обо мне.
В тот вечер, когда мы перебрались из Мэдисон-сквер-гарден в наше временное убежище в отеле на Манхэттене, ответив на телефонные звонки газетчиков и наших сторонников – Фрэнк Ллойд Райт прислал телеграмму, поздравив Чарльза с его прекрасной речью, Уильям Рэндольф Хёрст пригласил нас на уик-энд в свой замок Сан-Симеон, Генри Форд предложил ему работу, – Чарльз заснул мирным сном праведника.
В тот вечер я не нашла такого мира в своем сердце и знала, что следующей ночью будет то же самое.
Так же, как бесконечными ночами до и после, и в этом я не могла винить только моего мужа.
Когда мы впервые вернулись из Европы, Чарльз мог отделять свои политические взгляды от военных обязанностей, и вначале пресса отступила, как будто для того, чтобы дать ему доказать свой патриотизм. Но после того, как Великобритания и Франция объявили войну, Чарльз не мог больше оставаться в стороне. После битвы за Британию он начал писать статьи и произносить речи, предостерегая от того, чтобы становиться на чью-либо сторону; сначала на многих радиостанциях ему давали столько эфирного времени, сколько он хотел. В конце концов, в это критическое время Америка желала слушать своего героя.
Но время шло, и Чарльз стал не только предостерегать, он начал откровенно критиковать администрацию. Вскоре он стал фактическим выразителем мыслей организации Американского первого комитета, состоявшей из весьма разношерстной публики, протестовавшей против вступления Америки в войну по ряду причин, весьма незначительных, но только не теперь, когда довольно большое число американцев выступало против войны. То, что война уже шла в Европе, нас не касалась.
Но большинство наших друзей и родственников, составлявших элиту Западного побережья, и те, кто имел родственников за границей, как мой зять Обри, были в смятении. Они почувствовали задолго до того, как это было сформулировано, невысказанный антисемитизм, которым была пропитана организация, возглавляемая моим мужем. Вначале я была свободна от подобных подозрений; мои друзья иногда спрашивали прямо, как я могу предавать наследие своего отца, но они обращались ко мне со снисходительным недоумением, как к капризному ребенку.