Жена-беглянка
Шрифт:
— Рулет куриный со шпинатом звучит симпатично…
Кажется, дешевле тут ничего нет.
Даймер прищурился:
— В рыбном ресторане ты берёшь курицу?
— Э-э… Честно говоря, я вообще не голодна.
— Прости, но не верю. У нас обоих с утра крошки во рту не было. Да и глаза тебя выдают.
— В каком смысле? — опешила я.
— Я заметил: когда ты испытываешь сильные эмоции, они начинают светиться.
Вот же наблюдательный! Сразу подметил мой главный изъян.
В целом мне жаловаться не на что: высокая, стройная, фигура есть, даже маскировать приходится, и лицом как будто не дурнушка. Только масть подвела.
Бесцветность
Я выложила Даймеру всё, как есть — чтобы постыдился смеяться над девушкой. Но несносный инспектор решительно не знал смущения.
— Это не доброхот, это идиот, прости за грубость, — обыграл он моё выражение. — Или ему нужны очки. Надо быть слепым, чтобы принять отсветы восхода за болезненную желтизну.
Нет, он точно издевается!
— Сейчас твои глаза горят так, что мне страшно. Спорим, ты готова съесть кита. Лично я — сразу двух. Кстати, ты пробовала местную осетрину? Нет? Тогда у тебя просто нет выбора. Это преступление — быть в Бежене и не отведать знаменитого росяного осетра.
Для разгона перед осетриной подали салат из морепродуктов, и Даймер попросил по капле веселья.
Не думала, что в Бежене есть такой изыск. А стоит… Кит наверняка обойдётся дешевле.
Принесли три сосуда. Два узких, простого тонкого стекла, похожих на лабораторные мензурки — веселью не нужна дорогая оправа. На дне каждого искрилась чистая роса, будто слеза на солнце. Третий сосуд был мал, но пузат — чёрный, непрозрачный, с рычажком под журавлиным носом.
Разливал сам метрдотель. С видом священнодействующего жреца он занёс чёрный сосуд над одной из мензурок, надавил на рычажок. На носике повисала переливчатая капля, сорвалась и драгоценным камушком упала в росу. Ухоженная рука с золочёным суб-кольцом на пальце аккуратно взболтала мензурку — капля рассыпалась разноцветными искрами. Роса на дне начала испаряться, играя красками. Лёгкие, как пух одуванчика, огни поднимались к краю сосуда, но наружу не выходили. Невесомые радужные отсветы ложились на белоснежную скатерть, бликами плясали в зрачках Мэта Даймера.
— За тебя, Симона, — сказал он тихо, поднося к губам свою чарку.
Весельем не чокаются, я знала. Как на поминках. В этом был смысл: принято считать, что отведав чудесный напиток, ты ненадолго становишься другим человеком — лучше себя прежнего. Или таким, каким должен быть на самом деле…
Страшновато, но если сейчас не попробую, буду жалеть всю жизнь.
Зажмурилась — и глотнула… рассветной свежести! Искрящейся, воздушной, солнечной. Наполненной ароматами летнего луга, сочным вкусом земляники, мяты, ванили, яблок. Ласковый жар согрело горло, скатился в пищевод, струясь по жилам восторгом и нежностью, летящей, радостной лёгкостью… Счастьем!
Мэт смотрел на меня смеющимися глазами, и мне хотелось смеяться вместе с ним. Нет, я не потеряла себя, не перестала
Опустила взгляд в тарелку, на горку мидий, креветок и моллюсков, перемешанных с оливками и зеленью. Только что о еде даже думать не хотелось, а сейчас слюнки побежали. Я и правда дико проголодалась!
— Ты пила веселье с таким видом, будто это смертельный яд, — заметил Мэт.
— Потому что ты смотрел на меня с видом отравителя. Упадёт замертво или нет?
И мы оба негромко рассмеялись.
На душе было легко, я чувствовала себя человеком, открытым всем радостям жизни.
— Кстати, об отраве. Когда я был на полуострове Чакта, меня угощали рыбой-фонарём. Слышала о такой? У неё в горле мешочек с ядом. Надо вставить туда специальную трубку — коренные жители используют полый хребет самого фонаря — высосать немного яда, покатать во рту и сплюнуть. Потом взять кусок рыбы, разжевать и проглотить. Яд в малых дозах служит идеальной приправой к рыбе, но только в сочетании с человеческой слюной и только пару минут. Перед тем, как положить в рот следующий кусок, надо снова глотнуть яду… Должен сказать, ничего вкуснее я в жизни не ел!
А я была уверена, что не пробовала ничего лучше печёной осетрины, которую нам наконец принесли. Нежное, распаренное филе, розоватое от бруснично-гранатового сока, такого пахучего, что отнимало ум, ягоды в окружении хрустящих веточек кинзы, подсушенных в печи, — всё это рождало во рту непередаваемые ощущения. После веселья каждый оттенок вкуса казался отчётливым, как никогда, и столь же упоительным.
— Что ты делал на Чакте?
— Отдыхал, — хмыкнул Мэт.
— Там же ничего нет. Одни тюлени, медведи и туман.
— Сплошной туман, — подхватил он. — Сам поднимается из недр, даже бурить не надо. Лежит на земле толстыми облаками. Поверь, это очень красиво.
Ресторан "Море Изобилия" тоже был красив, но — скучен. Ни музыки, ни артистов, ни суб-эффектов. Отличное место для одиноких медитаций над розовым тунцом, приготовленным на гриле, или сибасом с соусом из южных трав, для задушевных разговоров и долгих молчаливых взглядов глаза в глаза.
Мэт не торопясь накрыл мою руку своей, и я поняла, что ничего не имею против. Кроме одного…
— Хочу танцевать. Сто лет не танцевала.
— Ты читаешь мои мысли, — усмехнулся он.
В два счёта расплатился, и мы вышли в сгустившиеся сумерки. Кровь горела, старый город, подсвеченный цветными огнями, казался праздничным, гуляющие жители — красивыми и довольными.
На соседней улице располагался танцевальный бар "Поймай вибрацию".
— Только я там никогда не была. Я нигде не была, — и сейчас ничуть не стеснялась в этом признаться.
В баре стоял подозрительный сладковатый запах. В первом зале пили, курили, играли в бильярд и вихлялись на небольшом круглом танцполе мрачные личности в коже и заклёпках — гаечные ключи в карманах, на шеях окуляры в кожаной оправе. Должно быть, из так называемых "механиков", которые стояли за мир без магии, или говоря современным языком, без субстанции. В соседнем зале собрались на вечеринку "розочки", убеждённые, что в жизни надо видеть только милое, сладкое и пушистое. Кудлатые розовые парики, чулки в розовую полоску, розовые леденцы на палочках, и у каждого на носу огромные розовые очки.