Жена декабриста

Аромштам Марина Семеновна

***

Олешек мой, олешек, золотые рожки!..

Эпилог

— Олег, кто это звонил?

— Лена. У Дяди-влади через три дня выставка в ЦДХ.

Я не могу решить, что сделать раньше: подпрыгнуть до потока или высказаться по поводу этого ужасного «Дядя-владя». Один дурак придумал, другой с удовольствием подхватил. И так

постоянно — на протяжении пятнадцати лет.

Когда Олегу было полтора года, Влад заявился в гости, долго носил его на руках и что-то шептал. После чего я обнаружила: словарный запас малыша сильно расширился, и мне придется краснеть, если он решит воспользоваться новыми знаниями в песочнице. Зато у Влада в тот вечер было прекрасное настроение.

— Лена сказала, ты обязательно должна быть на открытии — иначе Дядя-владя описается от страха. — Высказался и с привычным удовольствием наблюдает за выражением моего лица.

— Это Лена так сказала?

— Процитировала. Близко к тексту.

Значит, исходник был еще хуже.

— И что я должна, по-твоему, сделать? Запасти для него подгузники? Совместить с открытием выставки операцию «Чистая попа»?

Смеется:

— Ма, ты же знаешь: он страшно волнуется.

Я, между прочим, волнуюсь не меньше.

— Но если ты придешь, все будет нормально. Я уверен. И еще он спрашивал, можно ли включить в каталог «Царицу Тамару». Он после выставки сразу вернет. Ты разрешаешь?

— Он же всегда утверждал, что это полный провал художественного замысла!

— А теперь говорит, это лучшее, что он когда-либо написал…

2008, год Крысы

Послесловие автора

Эта книжка не написалась — спелась.

На одном дыхании: а-а-а…

Не знаю, случится ли еще когда-нибудь этот сладкий писательский ужас: когда реальность вдруг искривляется и ты живешь с ощущением, что граница между здешним и «тем» невероятно тонка. Ты слышишь, как «они» «там» ходят, как говорят, как обнимают друг друга. Это чужая жизнь завораживает, подчиняет себе, заставляет чувствовать слишком сильно…

Тогда у меня была и одна вполне «трезвая» мысль: пусть бы женщины полетели, когда будут это читать! Пусть бы они полетели!

Мне казалось, я почти решила задачу. Но мало кто из женщин, прочитавших рукопись, простил мне ее конец.

А я ничего не могла изменить: любовь порой слишком многого хочет.

Среди первых читателей рукописи были мужчины. Одни читали жадно, другие — с отвращением. И почти никто не

скрывал свою ненависть к героине.

Я тогда поймала себя на мысли: «Так вам!»

То есть это, конечно, была не мысль. Даже не мыслишка, а еле слышный писк: «так вам!»

И если кто-то решит упрекнуть меня в феминизме, то феминизм здесь такой же, как этот писк, — сильно ослабленный привычным женским конформизмом. А женский конформизм, он — как желудочный сок, подчиненный условным рефлексам: вырабатывается при виде мужчины.

Хотя я могу сказать по-другому: любовь порою невыносима.

Но если бы я была не совсем я, а кто-то другой, рациональный, и меня бы спросили: зачем ты все это сделала? Это что, вообще? К чему?

Тогда бы я ответила так: я написала антисталинскую, антитоталитарную книжку.

Я хотела показать, как насилие, учиненное над родителями наших родителей, его сокрушительные последствия настигают нас через три поколения. Как последствия эти вторгаются в святая святых, прямо вглубь человека, искажая то, что, казалось бы, совсем не имеет к нему отношения, — нашу способность любить, а вместе с нею — всю жизнь.

Такая художественная иллюстрация к основам психоанализа.

В свое время меня поразил один факт: Фрейд, легендарный Фрейд, имя которого часто вызывает усмешку и которое принято упоминать чуть ли не как эвфемизм, чье учение в нашем сознании связано с началом XX века, — Фрейд (тогда еще в общем-то не очень старый) оказался свидетелем прихода нацистов к власти. Он пережил — наряду с другими ужасами — сожжение собственных книг.

Почему его книги жгли? Не только потому, что Фрейд был евреем, а психоанализ оскорблял бюргерскую мораль. Психоанализ пытался сказать: тоталитарное не только подминает под себя целые страны и сводит народы с ума. Оно обладает ужасной способностью проникать в человека наподобие радиации. Оно лишает нас не только каких-то там «прав человека», но и уродует то, что, казалось бы, ничему не подвластно, — наш «основной инстинкт», нашу сексуальность.

Вот это я хотела сказать громко, четко и доходчиво тем, кому сейчас чуть больше шестнадцати. Кто уже знает об «основном инстинкте», а ни о чем другом не то чтобы знать не хочет, но не сильно задумывается. Вроде бы нет оснований.

А вообще-то это для женщин. Для всех. И для некоторых мужчин.

М.А.