Жена Дроу (Увидеть Мензоберранзан и умереть)
Шрифт:
Сестра привратница объяснила ей, что дорога ведет прямо в деревню и, что войдя в нее Ника должна будет встать с кружкой на деревенской площади, напротив гостиницы. Что ж, во всяком случае, все это казалось вполне безобидным, по сравнению с ее вечерним визитом в скрипторий… Может, ей вообще не возвращаться в монастырь, а заночевать у добрых людей в деревне, где нибудь на сеновале. Малодушно думая об этом пути отступления, Ника шагала по дороге, взбивая сандалиями дорожную пыль. На ее поясе болталась кружка, а ладонь сжимала, отполированный сотней рук монахинь, посох. Она вдыхала лесной воздух. Вокруг стоял лес, что теряя листву, становился все прозрачнее.
Деревня к которой она подходила была большой и зажиточной. Некоторые дома даже оказались крыты деревянной черепицей, а не соломой и, судя по трубам дымоходов в них находился закрытый очаг или камин. Каждый
– приободрилась Ника — По крайне мере, у меня имеется товарищ по несчастью в лице самого святого”. Положив посох к ногам, Ника отвязала кружку от пояса и взяв ее в руку, замерла на месте. “Вот ты уже и побираться начала, Караваева. Что же будет дальше?”. На подаяния здесь действительно не скупились и к обеду ее кружка была наполнена до половины мелкой монетой. Ника оставалась на ногах сколько сколько могла, потом присела на нагретое солнцем каменное подножие статуи. Она развлекала себя тем, что рассматривала гостиницу, трактир и прохожих, спешащих по своим делам и не обращавших на нее внимания. Жители этой деревни, соседствующей с монастырем уже привыкли к монахиням, стоящих у статуи почитаемого ими святого, как к неотъемлемому виду.
Два мужичка кряхтя, протащили мимо тяжелую колоду. К тетушке, что пряла, сидя на пороге своего дома, подошла старуха и они завели неспешный долгий разговор. Громыхая деревянными ободами колес, проехала телега, с покачивающимся на ней стогом сена. На нем вольготно развалился возница, изредка дергая за длинный повод смирную лошадку. Сначала с любопытством, а потом с удивлением рассматривал он Нику. “Ну, да, да!
– спохватилась она — Монахиня должна стоять здесь целый день, не поднимая глаз, а не глазеть по сторонам”. Ника опустила глаза, рассматривая камень, которым была вымощена площадь, пока ее не отвлекли вопли, рассорившейся вдруг, старухи и тетушки, до этого мирно беседовавших. Тетушка подхватив свою прялку, скрылась в доме, захлопнув за собой дверь, а старуха в досаде плюнула и поплелась прочь, опираясь на клюку, что-то бормоча себе под нос.
Больше ничего занимательного не случалось и Ника стала разглядывать своего соседа - Асклепия. Когда она изучила каждую складку каменного плаща своего патрона, его выщербленное лицо с широко раскрытыми пустыми глазами, обгаженную птицами чашу с лекарственным настоем в руке и посох, увитый виноградной лозой; когда она поправила увядшие цветы на его подножии и сняла огарки свечей, ее внимание переключилось на гостиницу, чью крышу, крытую красной черепицей, украшал резной флюгер в виде флага.
Побеленные стены украшали крашенные красной краской толстые балки. Верхний этаж в три окна, нависал над дверью, смотрящей на улицу круглым смотровым оконцем с его угла свисала вывеска: вырезанный из жести, единорог, поднявшийся на дыбы, попирающий название гостиницы, выведенной готическими буквами: “Единорог”. Трактир напротив, конечно же, назывался “У Единорога” и много уступал своему соседу: одноэтажный дом в три слюдяных окошка, с распахнутыми ставнями и дверью. С глухого торца, над крышей, крытой гонтом, высилась каменная труба дымохода. В трактир постоянно кто-то входил и выходил и оттуда до Ники доносились аппетитные запахи стряпни, жарящегося лука и мяса. Ближе к обеду вышел трактирщик, опустил в кружку медяк и сунул Нике толстый ломоть хлеба с куском прожаренного мяса. Ника молча, с благодарностью поклонилась ему. Кивнув в ответ, трактирщик заглянул в ее кружку, вздохнул и удалился к себе.
Сначала ей больше подавали те немногие постояльцы, что остановились в гостинице - зажиточные горожане и торговцы. Утром они выводили своих страждущих близких, аккуратно укладывая их на солому в телеге, которую наняли тут же в деревне, либо усаживали в седло, впереди себя и везли в монастырь. После полудня, с поля стали возвращаться крестьяне. Они, утомленные, расслабленные, неся на плечах кто грабли, кто косу, сжимая в руках узелки, в которых был завязан их нехитрый обед,
У трактирной стены присел здоровенный парень неопределенного возраста с плоским одутловатым лицом. Голову его покрывал грязный чепец, а засаленная рубаха из домотканого сукна, с многочисленными заплатами, была подвязана скрученной веревкой, на концах которой висели какие-то деревянные бирюльки и птичьи кости. Он уже давно вырос из шерстяных коричневых штанов, вытянутых на коленях и протертые на заду. Его босые ступни сплошь покрывала корка засохшей грязи, впрочем как и руки с черными ногтями от забившейся туда землей. Он держал двумя руками какую-то кость, которую усердно сосал, не сводя с Ники маленьких раскосых глазок, широко расставленных на его лобастом лице. Приплюснутый короткий нос, слюнявый расслабленный рот и скошенный подбородок, переходящий в толстую, бычью шею, все указывало в нем дауна. Короче, перед Никой был местный дурачок. На него не обращали внимания и, кажется, даже сторонились, что немного удивило ее: обычно к ущербным всегда относились снисходительно и жалостливо, почитая их за юродивых. Дебил вдруг оживился и Ника огляделась, увидев медленно идущих по площади троих молодцов. Парни еще не вышли из подросткового возраста, но имели довольно внушительный вид. Подростки переростки. Ника отвернулась.
Солнце уже клонилось на закат и скоро она уйдет с полной кружкой подаяний. С ней здесь ничего так и не приключилось и, видимо, уже не приключится. На деревенской людной площади ее не тронут, скорее всего, будут ждать где нибудь у дороги в лесу, решала она, когда даун отбросив свою обглоданную кость, встал с корточек и направился к ней. Народ, что в это время был на площади, побросал свои дела, а те кто проходил мимо, торопясь по своим делам, тут же остановился, с интересом наблюдая за ущербным верзилой. Трое подростков, толкая друг друга локтями, загоготали. Ника подумала, что все это очень походило на начало популярного и долгожданного шоу, по тому какой нешуточный интерес проявляли окружающие к действиям дауна. А между тем, он, попросту залез в ее кружку с подаянием, выгребая из нее монеты и ссыпая в свой чепец, который стянул с сальных, встрепанных волос.
— Эй! Погоди-ка, ты что делаешь? Это собственность монастыря!
– возмутилась Ника. — Положи на место! Скажите же ему кто нибудь…
Народ прибывал: из трактира высыпали те, кто до того, спокойно сидел за кружкой пива, и вмешиваться, похоже, ни кто даже и не думал. Но начав возмущаться и потянув кружку на себя, она вдруг получила от верзилы кулаком в лицо. Попятившись, она все же устояла на ногах, так и не выпустив кружки для подаяний. Вокруг поднялся возбужденный галдеж, кто-то с кем-то начал держать пари на то, как долго продержится монашка. Никто не думал прекращать этот бессовестный грабеж средь бела дня, никто не вступился за безответную, беззащитную монашку. Мало того, некоторые начали высказать свое недовольство тем, что давешние монашки были куда как покладистее и сразу же отдавали Пигу кружку, и куда, спрашивается, делось у этой смирение. Ника была настолько разозлена, ошеломлена и поражена, что одним движением сломала Пигу палец, что сосредоточенно пыхтя, продолжал выуживать на дне кружки последние монетки. Перебивая подростков, показывавших на нее пальцем и чуть не подпрыгивавших от азарта, крича: “Смотрите, смотрите! Она сломала палец Пигу!”, Ника воскликнула:
— Опомнитесь! Вы что делаете! Люди вы или орки! Да даже это поганое племя умеет уважать святыни! Заткнись!
– рявкнула она на верещавшего верзилу, что выставив на обозрение свой толстый короткий палец, размахивал им из стороны в сторону, пытаясь унять боль.
— А, ну дай сюда!
– Ника вырвала чепец полный монет из его кулака, сжимающий тесемки и подняла его над головой, потрясая им. — Разве это, мы собираем для себя, для нужд монастыря? Ваши монеты идут на лекарства, на раздачу милостыни больным и нищим! Так кого же вы грабите?! Ваша деревня живет безбедно, только лишь за счет соседства с монастырем, а вы так бессовестно, безбожно поступаете с нами, вашими соседями!