Жена тигра

Обрехт Теа

Он умолк, зябко пряча руки в рукава своей сутаны, потом снова вслух вспомнил, как тяжело пережила это его мать. Мне хотелось сказать, что я понимаю его, но на самом деле ничего подобного не было. Ведь монах мог бы сформулировать иначе: «Помогали вашим военным», но не сделал этого. Я все ждала, когда он так скажет, но фра Антун не говорил, и я решила: пусть уж монах действительно лучше молчит. Я тоже буду держаться точно так же.

После долгого молчания он попытался меня утешить и ободряюще сказал:

— Теперь уже недалеко.

Мы продолжили свой путь и теперь шли рядом — сперва поднимались, потом спустились в небольшую долину, где над полем висел низкий вечерний туман, сползший по щеке горы. Еще ниже, у подножия, виднелась

грунтовая дорога, которая лихо поднималась по самой крутой части склона туда, где виднелись густые заросли темного кустарника… Через эту дорогу, пересекая ее, тянулась другая, ведущая вниз, в поле и к винограднику, который отсюда казался опутанным зеленой паутиной.

Когда мы вышли к скрещению дорог, фра Антун показал мне святилище Богородицы. Ее икона, деревянная, в темной раме, чуть подпорченной водой, стояла на полке, высеченной в толще огромного валуна на той его стороне, что была обращена к морю. Камень буквально утопал в густой траве близ перекрестка, у его подножия темными грудами лежали цветы, сухие, как бумага. В нескольких футах от святыни трава была усыпана банками из-под пива и окурками сигарет, которые фра Антун тут же принялся собирать прямо руками. Я же опустилась на колени и воткнула в землю острие своей лопатки. Грунт оказался на редкость твердым, утоптанным, и я вскоре уже не столько копала, сколько выскребала землю из едва обозначившейся ямки. Время от времени я оглядывалась через плечо на фра Антуна, который по-прежнему собирал банки, бутылки и всевозможные бумажные обертки в подол своей рясы. Наконец он с этим покончил и зажег у святыни свечку, а я опустила глиняный сосуд в выкопанную мною ямку и бросила туда три монетки. Над могилкой я насыпала небольшой земляной холмик, как велел мне фра Антун, хорошенько примяла землю, наконец-то выпрямилась, отряхнула перепачканные руки и спросила, смогу ли найти в темноте путь в деревню, если мне вдруг придется это сделать, не дождавшись утра.

Он посмотрел на меня с удивлением и спросил:

— Вы что, серьезно собираетесь остаться здесь на ночь?

— Я же обещала.

— Никто никогда тут ночью не остается. — Фра Антун озабоченно покачал головой. — Здесь водятся лисы, среди них немало бешеных. А еще сюда нередко приезжают гуляки и прочие любители выпить и повеселиться. Нет, доктор, я не могу позволить вам остаться.

— Да ничего со мной не случится! — заверила я его.

Но фра Антун не унимался:

— Знаете, доктор, некоторые здесь напиваются до чертиков. — У него был такой вид, словно он твердо решил непременно заставить меня вместе с ним вернуться в деревню. — Нет, я все-таки настаиваю на вашем возвращении!

— Видите ли, сегодня я уже успела побывать в Здревкове… — Я полагала, что это сообщение заставит его несколько легче отнестись к моему намерению остаться на перекрестке, но он лишь снял очки и очень медленно протер глаза тыльной стороной ладони.

— Доктор, вы должны понять… — снова начал францисканец, но я прервала его:

— Я останусь здесь. В конце концов, это часть нашей миссии доброй воли.

Пожалуй, я и впрямь была не так уж далека от истины, так что спорить с этим утверждением фра Антун не стал. Ну а правду я ему сказать не могла.

Он огляделся и заявил:.

— В таком случае я должен попросить вас спрятаться на винограднике и всю ночь оттуда не выходить. Вы обещаете мне, что не выйдете оттуда до утра?

— Почему?

— Говорят, эти лозы священны, в них течет кровь Христа, — сказал монах, нервным движением сдвинул на лоб очки, взял меня за руку и повел в глубь виноградника, подальше от дороги.

Он буквально волок меня за собой, затаскивал как можно глубже в бесконечные ряды лоз, не выпускал мою руку и все время поглядывал то на гору, то вниз, на воду.

Наконец фра Антун выбрал местечко и сказал:

— Все эти предосторожности, конечно, особого значения не имеют. Скорее всего, никто сюда и не придет. Вы,

наверно, и без меня это понимаете, доктор. Должны понимать. — Я старательно закивала. — Все же мне станет гораздо спокойнее, если я буду знать, что вы не торчите посреди дороги, — заявил он и улыбнулся. — Ничего не поделаешь, у каждого из нас свои суеверия.

Я долго смотрела ему вслед. Выбравшись из виноградника, францисканец обернулся и махнул мне рукой. Я уже с трудом различала его в темноте, но тоже помахала ему. С виноградника было видно, как он медленно, не оглядываясь, идет через поле, от этого мне почему-то стало тревожно, и я вдруг почувствовала, что осталась одна. Жестянки, собранные им в подол рясы, позванивали на ходу, и мне был слышен этот шум, даже когда фра Антун уже исчез за холмом и спустился по дороге, которая вела вниз, к кладбищу.

Было уже очень поздно, но на море еще вспыхивали отблески минувшего дня, закатный свет конусами вздымался за гористыми островками. В одиннадцать часов вечера ночь еще не наступила, в безоблачном небе вставала луна, освещая вершину горы Брежевины и как бы выбрасывая перед собой невод света, расползавшийся по земле все дальше и дальше. Сплетение лунных лучей то и дело создавало новые, темные тени. Присесть было не на что. Я так и стояла среди виноградных лоз, чуть вздрагивающих от ветра, пока мне это не надоело, и тогда устроилась, нахохлившись, прямо на земле. Я не сводила глаз с огонька свечи, видневшегося меж лозами и толстыми подпорками для них. Он мерцал возле иконы Богородицы. Рюкзак свой я положила перед собой и открыла молнию, чтобы был виден тот голубой пакет, который, впрочем, в неярком лунном свете казался серым, как и все вокруг.

В течение первых двух часов никто ко мне не пришел, и я, вполне возможно, даже задремала, потому что время прошло как-то удивительно быстро. Затем, видимо, наступила уже глубокая ночь, и в движение пришли ночные обитатели виноградника и всей горы Брежевины. Откуда-то из темноты у меня за спиной бесшумно вылетела сова и приземлилась неподалеку, вращая во все стороны головой, торчавшей из пышного белого воротника. Птица явно к чему-то прислушивалась, до нее доносилось нечто такое, что я воспринимать не могла. Она довольно долго просидела рядом со мной, глазастая, молчаливая, настороженная, но тут же улетела, когда я встала, чтобы размять ноги. В лозах шуршали бесчисленные полевые мыши, даже я слышала их торопливые движения. Волнами, то увеличивая, то уменьшая громкость, пели цикады, почти заглушая все прочие звуки, доносившиеся с полей. Где-то в половине третьего, как мне показалось, я услышала чьи-то шаги и встала, пытаясь из своего убежища разглядеть, что происходит возле иконы, но это оказался всего лишь одинокий ослик, самостоятельно спустившийся по дороге с горы. Он был коричневый, большеголовый, застенчивый, совершенно не интересовался ни мной, ни иконой Пресвятой Богородицы. Ослик вошел в виноградник чуть ниже меня, и мне было слышно, как он шуршит листьями, продвигаясь в междурядье и время от времени смешно всхрапывая. За ним тянулся приятный, теплый, сухой запах хлева.

Я прекрасно понимала, что дед обругал бы меня последними словами, знай он, что я на всю ночь осталась одна где-то на перекрестке горных дорог. Сразу я как-то и не подумала, что злоумышленники, если они все-таки появятся, запросто способны пройти через виноградник. Разумеется, негодяи могут наткнуться на меня, подстрелить, пырнуть ножом или учинить еще что похуже.

В четверть четвертого мимо меня пробежала лиса, бог знает откуда взявшаяся. Но я не тронулась с места, вообще почти не двигалась. Лиса налетела на меня с пронзительным визгом, отчего я сразу вскочила, потрясенная до глубины души. Она кричала, как ребенок. Я не сразу сумела разглядеть ее в темноте, стала искать источник этих криков и только потом увидела лису или, по крайней мере, глаза, светящиеся в темноте. В лунном свете мелькнул серебристый пышный хвост, и лиса снова исчезла.