Жена винодела
Шрифт:
– Не обманывай себя, это последовательная политика. Как и законы правительства Виши о евреях. Ты понимаешь, что поставлено на карту?
– Конечно. – Но на самом деле Инес растерялась. Что она – или Эдит, или даже Эдуар – может сделать, чтобы остановить войну?
– Тогда тебе должно быть ясно, почему мы не могли оставаться безучастными. – Эдит наклонилась вперед и обеими руками схватила руки Инес. – И если ты кому-то скажешь об этом хоть слово, нас с Эдуаром арестуют и, возможно, даже убьют.
– Хоть слово о чем? Эдит, ты меня пугаешь.
Эдит молчала, пока Инес не посмотрела ей прямо в глаза, после чего заговорила, медленно и четко:
– Подруга, мы сопротивляемся. Мы сражаемся за Францию.
– Но
– Вино развязывает язык. – Эдит отпустила руки Инес и откинулась назад. – А это значит, что немцы иногда разбалтывают секреты. Мы улыбаемся, стараемся им всячески угождать, и всегда – всегда, Инес, – прислушиваемся к тому, что они говорят.
– Но кому вы передаете эти секреты?
Эдит откинулась на спинку кресла и взглянула на Инес:
– Чем меньше подробностей ты будешь знать, тем лучше.
Инес почувствовала укол разочарования: подруга, как и Мишель, доверяла ей лишь отчасти. Эдит поднялась и зевнула:
– Я устала за день, Инес. Уверена, что и ты тоже. Пошли спать? В твоей старой спальне все как раньше. Увидимся утром.
– Но…
– Тогда и поговорим. – И Эдит вышла.
Той ночью Инес долго не могла заснуть. Она лежала в кровати, где спала до того, как она вышла замуж за Мишеля, и глядела в потолок, ощущая себя одинокой как никогда. Приехала поделиться с Эдит сомнениями насчет себя и Мишеля и спросить у нее совета, а подруга оказалась вовлеченной в дела, гораздо более важные и опасные, чем Инес могла вообразить. На этом фоне ее личные проблемы выглядели глупыми, ребяческими.
Проваливаясь в беспокойный сон, она спрашивала себя, почему Эдит решила сопротивляться, а ей, Инес, всего лишь хочется жить так же, как до войны. Не совершает ли подруга ошибку? Или ошибается Инес, считая, что не обязана защищать Францию? Но в одном Инес была уверена – что сохранит тайну Эдит. Иначе какая же она подруга?
Глава 10
Сентябрь 1941
Селин
Ранним утром следующего дня Тео и Мишель отправились на виноградник Кло-Ванье в ближней деревне Экей наблюдать за первыми часами сбора урожая. Инес еще была в Реймсе, поэтому их повез старый винодел Анри Бове, ветеран Великой войны, когда-то друживший с отцом Мишеля. Селин тоже хотела ехать, но Тео ее не поддержал, а Мишель стал отговаривать. В последнее время он то и дело повторял, дескать, ей безопаснее оставаться дома. Селин и сама все понимала, но невозможность отлучиться с территории «Мезон-Шово» тяготила ее все больше. Прошел почти год с выхода первого «Статута о евреях» и три месяца с выхода второго, по которому евреям запрещалось заниматься банковским делом, операциями с недвижимостью и многим другим, а местные власти получали право помещать их в лагеря для интернированных за нарушение новых ограничений. Формально Селин по-прежнему считалась христианкой, но все понимали: петля затягивается все туже.
– Здесь от меня никакой пользы, – пыталась возразить Селин.
– Знаю, – мягко ответил Мишель, – но вокруг нас многие сочувствуют немцам, а кое-кто из местных завидует нашему успеху. Пожалуйста, не ездите никуда. Понимаю, я слишком многого прошу, но я хочу вас уберечь.
Тео одобрительно хмыкнул, и мужчины, не дожидаясь ответа, ушли.
Мало того, что Селин не попадала на сбор урожая – уже само по себе наказание, – так еще и эта Инес, стопроцентная католичка, укатила в Реймс к подружке, не думая ни о работе, ни о неудобстве, которое доставила Мишелю и Тео, забрав машину. Селин пыталась ей сочувствовать, но все-таки – как можно быть такой эгоисткой?
Примерно час Селин заставляла себя прибираться по дому, а потом сдалась и направилась к двери, ведущей в подвал. Погреба всегда служили ей
Она взяла лампу и пошла вниз по лестнице, поеживаясь от подземного холода. Здешняя тишина действовала как целебный бальзам. Под землей Селин могла побыть наедине со своими мыслями, – а сейчас все они были о семье.
Накануне она наконец получила письмо от отца, которое доставил таинственный друг Мишеля, – видимо, он путешествовал по всей зоне немецкой оккупации, доставляя и собирая сообщения, – и с облегчением узнала, что отец и дед с бабкой не арестованы и не депортированы. Однако всем троим пришлось зарегистрироваться как евреям и отцу запретили работать на винодельне, которой он руководил тридцать лет, так что некоторые опасения Селин подтвердились.
«Сейчас опаснее всего, – писал отец, – ситуация с бабушкой и дедушкой, и я очень за них тревожусь. Они родились в Польше, и французское правительство, боюсь, больше не считает их французами. Сейчас они в безопасности, но надолго ли? Я беспокоюсь о нас всех, но знаю, моя дорогая, что о тебе Тео позаботится, и это меня утешает. Настали ужасные времена, молюсь, чтобы тьма скорее рассеялась».
В ответном письме, отправленном с тем же другом Мишеля, Селин, чтобы успокоить отца, рассказывала о жизни в Шампани легко и весело, дескать, тут все по-прежнему замечательно, поскольку не хотела, чтобы он переживал еще и за нее. Напиши она, что видела развешанные по городу карикатуры на евреев с чудовищными крючковатыми носами, отец бы перепугался. Именно по его совету она перебралась к Тео, а теперь боялась, что будет сожалеть об этом до конца жизни.
Селин спускалась все глубже, и ее шаги отдавались эхом в прохладных меловых пещерах. Вот 1939-й и 1940-й, первые два урожая военных лет. А вот здесь полагалось быть шампанскому блан-де-блан урожая 1936 года, с которым Тео экспериментировал в 1938-м, но его нет – что не было спрятано, давным-давно реквизировано немцами. Хотя Селин знала все запутанные извилистые коридоры как свои пять пальцев, в эти дни она иногда чувствовала себя так, как будто заблудилась, – до такой степени пустота изменила облик погребов.
– Bonjour! – Со стороны лестницы, гулко отдаваясь в коридорах, донесся незнакомый мужской голос с выраженным немецким акцентом. Селин обмерла. – Эй, кто там внизу?
Кровь застыла у Селин в жилах. Она быстро погасила лампу, ее сердце бешено колотилось.
– Меня не проведешь. – Эхо низкого голоса разнеслось по погребам. – Твоя лампа только что погасла, и я точно знаю, где ты. – Голос звучал вкрадчиво, с придыханием, а тон был развязным.
Мысли Селин заметались. Погреба тянутся на многие километры, уходя все глубже в землю под Виль-Домманжем, но попробуй она скрыться, ее неизбежно выдаст звук шагов, да и свет лампы, которую придется снова зажечь, чтобы найти дорогу. Теперь, когда немец знает, что она здесь, от него не спрятаться. Но что ему нужно?
– Даю тебе шестьдесят секунд. Выходи! Или буду стрелять.
– Пожалуйста, не надо, погодите! – крикнула в ответ Селин, и подлое эхо усилило нотки страха в ее голосе. Она была в ловушке: – Я иду. Я ничего плохого не делала.
Чтобы не сделаться слишком легкой мишенью, зажигать лампу Селин не стала. Торопливыми шагами она пошла в сторону лестницы и, дважды споткнувшись по дороге, поднялась по ступенькам на яркое утреннее солнце.
– Так-так, – хмыкнул немец, – это ты, я так и думал. – Теперь, когда они оказались лицом к лицу, Селин его тоже узнала. Это был тот самый офицер, который командовал ограблением Виль-Домманжа в июне 1940-го: широкоплечий, с усиками карандашом и темными глазами-бусинами. Но на лицо она взглянула лишь мельком, поскольку не могла оторвать глаз от пистолета в его правой руке. Ствол пистолета был направлен прямо в сердце Селин; до сих пор никто еще не целился в нее в упор.