Жених и невеста
Шрифт:
– Луизина племянница. Луиза так много про неё рассказывает. В детстве в ансамбле танцевала, сейчас учится вроде бы на экономиста. Видела её на одной свадьбе, – ну прямо тростиночка! И меня узнала, подбежала, давай целовать, обнимать, хотя я её только в детстве видела. Вот это я называю – хороший характер. Будем у Абдуллаевых на сватовстве, там на неё и посмотришь.
– Ты хоть имя-фамилию её скажи, я в интернете найду сначала, посмотрю, что за фрукт.
– Да я сама тебе её вживую покажу, к шайтану твой интернет!
– Ну а дальше кто?
– Дальше с работы Асельдера…
– Из отцовского Института?
– Да, у них в отделе молодая специалистка
– Да, мама… Какой-то бедный выбор…
– Что значит, бедный? Я знаешь, скольких отсеяла, скольких перебрала, всю округу опросила. Хотела Муишкину дочку, но во дворе о ней нехорошо отзывались. Потом думала Курбановых, но потом узнала, что они с Халилбеком сильно дружат, и сразу себе сказала «нет!», – занервничала мать. – Сам найти никого не можешь который год, а меня критикуешь! Вот, следующую ты знаешь – Заира.
– Заиру сразу убери.
– Почему это «убери»? Своя, поселковая, толковая.
– В косынке ходит.
– Не в хиджабе же! Замотанных я сама терпеть не могу, а в косыночке – что? Очень мило.
– И молится. Даже думать не хочу.
– Это тебя Русик против молящихся настроил? Отец тоже молится, и что? И в хадж, иншалла [11] , поедет…
– Мама!
– Хорошо, хорошо, вычёркиваю.
– Хадижа! – послышался во дворе женский голос. – Ты дома?
11
Если будет на то воля Аллаха (араб.).
Мать встрепенулась, сложила бумажку и фотографию Сабрины в карман и звонко откликнулась:
– Ты, Зарема? Дома, дома, заходи.
Марат встал и, не дожидаясь появления гостьи, отправился в ванную.
3. Бедная грешница
Я прилетела домой из Москвы, и мама кинулась с порога меня отчитывать:
– Ты, Патя, совсем распустилась у брата. Я зачем тебя к нему отправляла? Чтобы он вправил твои кошачьи мозги! А вместо этого они совсем набок съехали. Это, наверное, всё Люсино влияние.
Оказалась, мама узнала от брата о моей ночёвке на даче. Ночёвка эта от начала и до конца казалась теперь странной и неправдоподобной. Мне не верилось, что я и вправду лежала с полузнакомым мужчиной на старом диване, как мумия, слушая сумасшедшую чушь про ножи и поэтов. А то, что нагромоздилось после… Худющий павлинчик Юрий уединился с девушкой в пышной юбке. Девушка оказалась состоятельной дизайнершей, рвущейся, как она выражалась, к сердцевине жизни. Внезапная страсть настолько её перепахала, что наутро после дачной гулянки девушка настойчиво увязалась к Юрию в городскую квартиру и собственноручно вымыла тряпкой все его грязные холостяцкие полы. Марина, передавая мне эту сплетню, заливалась смехом.
Впрочем, она и сама вступила в скандальную перепалку с полумальчиками в пиджаках. Обозвала их модными бездельниками и нарывом на теле родины. Православный Кичин её поддержал и как-то обидно намекнул на их женоподобность. Мужчина с лысой макушкой и хвостиком, ратовавший весь вечер за ценности свободы и гуманизма, кинулся за это на Кичина с воплями «Паскуда!» и «Варвар!». Замешалась драка, спиритическое блюдо разбилось вдребезги. Артур залез
Ну а в посёлке было знойно и пыльно. Не успела я переодеться с дороги, как меня заставили выбивать на солнце подушки и чистить ковры удушливо пахнущим керосином. Мама всегда нагружала меня хозяйственной работой после долгой разлуки, пытаясь восполнить всё пропущенное и недоделанное.
Папа по обыкновению чинил молочный сепаратор и молчал. Всемогущий Халилбек, у которого он трудился механиком, теперь сидел в тюрьме, таившейся на окраине посёлка и пугавшей окрестную детвору. Папа никак не мог с этим свыкнуться. Он всегда гордился тем, что Халилбек ему доверяет и даже иногда снисходит до беседы. Во время истории с дурачком Адиком, которого Халилбек сбил на своём джипе, папа проходил как свидетель, потому что время от времени чинил и хорошо знал злосчастный автомобиль. Ответчик был быстро оправдан, а папа получил вознаграждение.
Накеросинив ковры, я сидела на тахте рядом со спящей бабушкой и прислушивалась к тиканью часов. Папа куда-то смылся. Мама заперлась в спальне со стопкой потрёпанных детективов. Соседки считали её лентяйкой. Она редко отрывалась от незатейливого чтения, всё время жаловалась на головную боль и заговаривала с папой, только когда нужда припирала.
Когда-то маме вдолбили в голову, что она из хорошего рода: её прадед был первым землемером района, отец заведовал типографией, все отдалённые предки рубились в известных сражениях, имена этих предков, звучащие на слух, как скрежет и треск крошащегося металла, прославлялись в народных песнях. За папу она, по собственным словам, идти не хотела и как будто за него краснела. В минуты особенного раздражения, когда тот её не слышал, мама выплёвывала с невыразимой горечью «сын чабана!» – и брезгливо поджимала бледные губы. Папа чувствовал мамино, ею же выдуманное превосходство, переживал, что жена стыдится звать в гости бывших подруг, но всё прощал то ли по лени, то ли по добродушию.
Теперь у мамы появились новые напасти – гарпия Люся, отнявшая любимого сына, и моё затянувшееся девичество. Я даже подозревала, что, отправляя меня в Москву, мама надеялась на чудо. Бесплодная Люся не выдержит моего назойливого присутствия и сбежит, а я наконец найду в большом городе подходящего мужа. Но не дождавшись ни того ни другого, совсем ушла в хандру. Распухшие от сырости, зачитанные детективы и мокрая марля, сложенная на лбу, остались единственным спасением.
Бабушка спала, надвинув белый платок на глаза и зажав в правой руке янтарные чётки. Мой папа был её сыном. В тяжёлом сундуке в дальней комнате она до сих пор хранила его старую соску – розовую, как свиная кожа, резинку, похожую на цилиндр с холмиком. В этом же сундуке плесневели обсыпанные лавровыми листочками, бывшие когда-то драгоценными, а теперь никому не нужные ткани. Бабушка уверяла, что это моё приданое.
Никто не находил её древней старухой, но мир, в котором она витала, абсолютно не вязался с нашим. В том мире люди всё ещё жили в высокогорных замках с плоскими крышами, делили поля и сенокосы строго по вековым правилам, отправляли молодёжь к побеждённым соседям попировать за их счёт, требовали после случавшихся убийств очистительной присяги от сорока человек, взыскивали штрафы зерновыми мерками, медными котлами, быками и овцами. Воспоминания эти ускользали в какую-то совершенную глубь веков, и совсем не верилось, что она успела застать ту странную жизнь самолично.