Жених и невеста
Шрифт:
– Какой ещё зал? – шатнулась я в сторону, словно слепая.
Голова у меня кружилась от навалившегося счастья и вместе с тем заторможенного непонимания – что же Марат на самом деле имеет в виду.
Он подошёл ко мне и взял за руку. Чайные глаза совсем близко к моим.
– Тебе плохо?
– Нет, – возмутилась я, – нет, только я ничего не соображаю.
– Это я виноват. Объясняю, как слабоумный, – сокрушался он, не отпуская мою руку. – Патя, скажи, ты станешь моей женой?
И снова на меня нашла удушающая искристая пелена,
– Да!
– Тринадцатого августа.
– Уже? Так быстро?
– Зал уже снят.
– Странно, Марат, очень странно…
– Я знаю, но ты же видишь… Не хочу говорить избитые слова, не хочу. Мы же как будто знали друг друга. Это неспроста.
– Вижу, наверное. Но нужно побольше времени. Нужно проверить, убедиться…
– Вот и время появится! Хоть вся жизнь целиком! – обрадовался Марат и обнял меня за трясущиеся плечи.
Но внутри ещё бился сгусток недоверия. Я отдёрнулась и почти закричала:
– Может, тебе всё равно, на ком жениться? Лишь бы быстро, лишь бы тяп-ляп, лишь бы успеть до тринадцатого!
– Патя, вся эта история с банкетным залом просто предлог. Не будь буквалисткой… – тоже почти криком ответил Марат, распахивая объятия навстречу мне и ветру.
– Буквалисты держатся берегов… – зачем-то произнесла я бабушкино…
Внезапный шквал понёс на нас степную пыль, летящие, похожие на печёные коржики куски картонных коробок, слабую мелодию незатейливой песенки из далёкого магнитофона и пронзительное тоскливое коровье мычание.
Мелкие страхи вдруг разом рассыпались, и я кинулась на грудь Марату, смыкая веки от несущегося песка, от предзакатного солнца, от нахлынувших слёз радости, от условностей, от подсматривающих за нами тюремных вышек.
Жарко, жарко, и кружится голова. Уже прощаясь, держась за руки и почему-то хихикая, мы перебивали друг друга и никак не могли докончить ни одной фразы.
Наконец Марат выговорил, что завтра отправит свою мать к моей на разговор, а потом, пока будет сражаться с судебными церберами в Москве, меня и просватают. А потом, а потом…
– Суп с котом! – давилась я легкомысленным хохотом.
Он тоже сгибался пополам и потирал колени ладонями от заразительного, неудержимого смеха. Мы не могли успокоиться.
Когда прибежала домой, всё тело ещё ходуном ходило от нервов, от застрявшей в боках щекочущей смешинки. Зашла в комнату, где перед телевизором раскалывали щипцами скорлупки грецких орехов мама, тётки и бабушка. Они будто что-то почувствовали, оторвались от говорящего экрана и ожидающе уставились на меня.
– Ладно, я всё-таки выхожу замуж, – торжественно, на манер королевских глашатаев объявила я перед собранием.
– Молодец! – загалдели тётки. – Одумалась! Согласилась!
– За Тимура? – расцвела мама.
– За Марата-адвоката, сына Асельдера и Хадижат.
– Что-о-о? – подскочила мама, роняя щипцы для орехов на
Услышав новость, она не знала, как отозваться – то ли бранить, то ли радоваться, и побежала к соседкам за справками о Марате. Пока ждала её, я бродила по комнате в полусне, как лунатичка, то напевая под нос прилипчивую популярную песенку, то вздрагивая от собственных мыслей, то звучно вздыхая, то подпрыгивая на месте, запинаясь, поднимаясь, лучась миллионом улыбок.
Мама вернулась строгая, с поджатыми губами.
– Так ты, значит, разгуливала с ним под руку по всему посёлку!
– Не под руку!
– И была в этом притоне!
– В каком притоне?
– «У Заремы» на станции! Ни одна порядочная девушка там не болтается!
– Мама, какой ещё притон? Это кафе!
– Да уж, кафе! Ты видела хоть раз, чтобы в этом кафе сидели твои подруги? Да возьми любую знакомую. Ни амишки, ни мимишки – никто так низко не падал, как ты! «У Заремы»! Среди сброда и швали!
– Не было там сброда и швали…
– Молчи! Об этом уже весь посёлок знает. Наедине чёрт-те с кем и чёрт-те где! Докатилась в своей Москве. Потеряла совесть! Ты же меня опозорила!
Мама кипела от раздражения. Тени соседок зашевелились по нашим углам, закартавили, загалдели, зашлёпали длинными языками:
– Позор, позор, позор!
Одна мелькнула за деревянным корытом, в котором мама месила тесто. Другая пролетела ночным мотыльком над мигающей лампочкой, качающейся на кривом шнуре, третья захлопала занавеской об окна:
– Хлоп, хлоп, хлоп!
Стены задвигались, голоса загудели, переливаясь и перекрикиваясь, попрёки запрыгали наперегонки, настигая меня всюду, где я искала укрытия.
– Мерзавка, трясогузка, негодница!
Мама задыхалась, перечисляя мои прегрешения: прожжённые утюгом скатерти, переваренные супы, поздние отлучки, вызывающе светлые брюки, остриженные, как у евнуха, волосы.
– И разве ты не знаешь, кто такой Марат? Разве ты не знаешь, кто его отец? Они оба – падки на сладкое. Папаша заделал соседке мальчика, сломал ей жизнь, заставил скитаться по русским городам без помощи. А сыночек гуляет с пропащей Анжелой, дочкой тюремной уборщицы. Вот, буквально на днях стучал к ней в ворота, соседки видели!
Стучал в ворота, соседки видели… Вездесущие, глазастые, плотоядные. Лишь бы донести, лишь бы приметить.
– И тебя он ославил. И не факт, что женится. А если женится, будешь считать его любовниц, пересчитывать. Только отвернёшься, а он к Анжеле в калитку.
Я уклонялась, увиливала от падающих в мою поющую душу камней.
– Ну и что, ну и что, ну и что… Уедем в Москву, и на что нам Анжела?
Но глубоко в груди угнездился мохнатый тарантул: а что, если правда? Что, если Марат – бабник. Что, если дерзкие женщины обступят его, заслонят своими натруженными телами, уведут в тягучий омут падения и беспамятства…