Женить нельзя помиловать
Шрифт:
Пресловутый Муром оказался весьма похож на Ухрюпинск. Тот же небольшой деревянный городишко, обнесенный хлипкой стеной типа «толкни — рассыплется». Кстати, судя по нескольким свежим проломам и воротам, висящим на одной петле, кто-то совсем недавно толкнул. Странно, куда стража смотрела?
Внутри город был еще более странным. Несмотря на то что на дворе было позднее утро, немощеные улицы поражали практически полным отсутствием жизни. Редкие жители, собаки и куры передвигались от дома к дому быстрыми солдатскими перебежками, молча и уставившись в землю. Даже вездесущие мухи и то, кажется, жужжали
— Такое ощущение, что город оккупирован, — поделился я с друзьями своими наблюдениями.
— Тогда где оккупанты? — вполне резонно возразил Бон.
И правда, где? Почему нас никто не пытается остановить? Да и вообще, никто не реагирует на наше появление. Зыркнут искоса, вожмут голову в плечи — и скорее дальше.
— Может, у них тут мор?
— Ты когда-нибудь был в моровом городе?
В голосе «Глори» было столько скепсиса, что парень тут же смешался и не стал развивать тему. Надо будет при случае шепнуть Элейн, чтобы не увлекалась: моя жена подобным опытом тоже вряд ли могла похвастаться.
Не знаю, как долго мы бы размышляли о природе постигшей Муром напасти, но тут из-за угла ближайшего дома послышалось задорное «гей, гей!» вкупе со звоном бубенцов.
— А вот и ответы на наши вопросы едут! — потерла руки Элейн. И, как всегда, не ошиблась
Сначала из-за дома высунулся пятачок. Знатный такой, с Глорину ладошку размером. Несколько раз с шумом втянул воздух, смешно сморщился.
— Чего ты, волчья сыть, принюхиваешься? Али кто чужой пожаловал? И то ладно! Встретим, приветим, по делам отметим. Кому блин, кому пирог, кого пинком за порог, кому красну рубаху, кому в ухо с размаху!
Н-нно!
Давненько я не встречал никого, способного по колориту сравниться с выехавшим нам навстречу существом. Во-первых, это был самый настоящий карлик. Не гном, не лепрехун, не пикси — человек, хотя и примечательный. Горбатый, кривоногий, он был одет лишь в старый и грязный мешок с дырками для головы и рук, подпоясанный обрывком колодезной цепи. Картину завершали чумазая физиономия, неровно поросшая пегой бороденкой, слева изрядно длиннее, чем справа, и рваная шапка, украшенная облезлым петушиным пером. Во-вторых, карлик гордо восседал на здоровенном борове — белом, с черными пятнами, накрытом вместо чепрака линялым куском парчи, и в самодельной узде, увешанной множеством разнокалиберных колокольчиков и бубенчиков. Глазки и у скакуна, и у седока были на диво умными и шельмоватыми.
— Чу, чу, скачу, кричу, на гостей дорогих поглядеть хочу! — завопил карлик, завидя нас, и всадил немытые, должно быть, с рождения пятки в бока борова. Боров обиженно всхрюкнул и потрусил вперед. Не доезжая нескольких метров, человечек натянул уздечку и, приставив к глазам руку козырьком, стал нас внимательно рассматривать. Потом нагнулся, приподнял ухо борова и громко зашептал:
— Ох, братец Хрюк, впал Евсей в испуг! Приехали бояре, числом в четыре хари, богатые да знатные, шибко занятные. Что ж нам делать: в гости звать али за Ильей бежать?
— Слушайте, долго мы еще будем стоять и пялиться на этого недоумка? — выглянул из-за спины Бона Римбольд. И зря. Увидев гнома, карлик всплеснул руками и заголосил:
— Радость! Радость-то какая! Любимый братец Доумок в гости пожаловал! Уж не гадал и свидеться,
Гном тут же спрятался обратно и обеими руками вцепился в пояс игрока.
— Вот те раз, — надулся дурачок, — горел, да угас. Евсейку обижают, совсем не уважают, подарков не дают, в сторону плюют. А раз так — поворачивай, хряк! Вот ужо Илейка проспится, пропишет им всем ижицы!
С этим словами он дернул за уздечку, но тут вмешалась Элейн:
— Не сердись, Евсейка. Вот тебе от нас гостинцы. Получив кусок сахара, розовую ленточку и зеркальце, карлик мигом сменил гнев на милость:
— Во рту сладко, на душе приятно! — воскликнул он, повязывая ленточку борову на правое ухо. — А уж Хрюк-то хорош, краше в мире не найдешь! Ну, боярыня белая, румяная, умелая, чем тебе услужить? Может, песню сложить?
— Спасибо, Евсейка, потом, — улыбнулась магесса. — Скажи-ка лучше, что в городе творится? Почему все такие тихие, испуганные…
— И ворота сорваны? — добавил я.
— Шуметь-то богатырь не велит, что в посадском тереме сидит, — охотно откликнулся тот. — Кличут его Ильею, зело он могуч собою: ножищами топ, ручищами хлоп — будь ты воин, купец, холоп, убегай поскорее прочь, не то может пинком помочь. Воевода слушать не стал, к Илье с кулаками пристал, вот и вылетел вон, нахал, да в ворота чуть-чуть не попал. Лежит теперь — ох! — совсем плох.
— Кажется, я догадываюсь, что это за богатырь Илья, — прошептал Бон.
— А почему, Евсейка, Илья-богатырь так шума не любит? — продолжала расспрашивать Элейн.
— Да как же его любить, коль от браги башка трещ-щить? — засунув сахар за щеку, невнятно пробормотал дурачок. — Уж седмицу горькую пьет, покоя себе не дает, никого не видит, не слышит, все вирши любовные пишет.
— Ну, точно, наш сэр Шон, — озвучил общую мысль игрок.
Из дальнейших переговоров с Евсейкой, стоивших нам еще два куска сахара (Ветерок отчаянно ревновал), мы выяснили, что нашего старого знакомого угораздило влюбиться. Причем ни много ни мало — в дочку князя Вольдемира, княжну Амельфу. А влюбившись, получить от ворот поворот. Самое обидное, что сам князь, судя по всему, был совсем не против заполучить такого зятя: после триумфального похода на Кенарея-разбойника слава о могучем богатыре молниеносно разнеслась по Пределу. Но княжна уперлась, и пришлось Вольдемиру, скрепя сердце, искать женихов у ближних и дальних соседей, как искони повелось. Неудачливого же сэра Шона, дабы в припадке ревности дров не наломал, выслали в маленький Муром до особых распоряжений. Видимо, князь решил, что если обиженный богатырь тут чего и сломает, то невелика потеря.
И вот уже восьмой день страдающий влюбленный уничтожал в городе запасы спиртного. Напившись же, выходил на улицу «следить за порядком» и «гонять супостатов». А с пьяных глаз и собачка невинная может чудищем показаться, не то что человек. Немного побузив, «Илья» возвращался в терем, изливал тоску на берестяную кору и слал в столицу с гонцами из местных добровольцев. В связи с буйным характером непросыхающего богатыря в добровольцах недостатка не было, и еще ни один из них с ответом не вернулся. Последний факт характер буяна явно не улучшал.