Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
Армянин Павел-Михаил, а правильнее Павел Михайлович, был довоенной гордостью города, модельным сапожником. Шил на заказ туфли и сапоги — не шил, создавал произведения искусства. Нонка же была его дочерью — очень красивой, но больной, параличной от полиомиелита. У какого гада рука не дрогнула? Савка представил на её месте Тоню — и, может быть, впервые за всё время понял и разделил Шуркину ненависть.
Шурку он встретил возле центрального городского сквера. Случайно встретил, потому что намеревался топать к нему на Луговую, под гору. Скособочившись
— Здорово! — сказал Савка и кивнул на цепочку медов по снежной пороше аллеек. — Гулял кто-то.
— Угум, — ответил Шурка. — Я гулял. Пошли отсюда.
— Куда?
— До моста пройдёмся.
— Погоди, — придержал его Савка и рассказал про дедовы домыслы. Заодно записку вынул Фроськину.
Шурка пробежал глазами ровненькие, как для урона чистописания, строчки бессмысленного набора букв, вздохнул.
— Чего там она пишет? — полюбопытствовал Савка.
— Не читал, что ли?
— Некогда было, торопился, — сказал Савка, понимая, что оправдание звучит не слишком убедительно, но другого быстро придумать не сумел.
— Хреново дело, Слав. Оттуда, — Шурка неопределённо повёл подбородком, — давно никого нет. Ни Мамченко, ни Яшки. Затаились они что-то.
— Может, Тоня в курсе? — спросил Савка.
— Ушла Тоня, — помедлив, ответил Шурка.
— Вернётся. Она же барахло менять пошла по сёлам.
— Совсем ушла.
— Как «совсем»?
— Надо так. Думаешь, то, что мы с тобой делаем, — это главное?
— А что?
— А то! Нельзя здесь Тоне оставаться было, понимаешь? Следили за ней. Может, и Мамченко поэтому не объявляется.
— За мной тоже следят, — с вызовом сказал Савка. — Козёл то и дело шнырит, а я не прячусь, не из таких.
— Серьёзно, что ли? — посуровел голосом Шурка.
— Точно. Сегодня грозился: «Во где вы у меня в дедом!» С похмелья это он… А может, унюхал что?
Шурка не ответил. И лишь продолжительное время спустя сказал, будто подумал вслух:
— Нам бы рассориться временно. Понарошке. Не чтоб всем видно было. А встречаться — чтоб никто же видал…
Они вышли на пригорбок базарной площади. Отсюда хорошо просматривалась река и оба моста — временный, вмёрзший в лёд, понтонный, и главный, уныло провисший выпотрошенным брюхом между двумя средними быками. Возле него стоял давешний «бюсингман», два трёхтонных «оппель-блитца». И копошились фрицы на мосту и на льду. Севка попробовал сосчитать, сколько их там копошится, но сбился раз, сбился другой — и бросил бесполезную затею. Шурка смотрел молча, только посапывал своим горбатым носом абрека.
Потом они прошлись по жидким базарным рядам. Здесь продавали и за оккупационные марки — иначе нельзя, приказ на столбе вывешен. А больше шла меновая торговля, в которой главной валютной единицей был стакан соли — на соль всё мерили. Торговали — кто чем горазд. И
Они двинулись обратно. Не прежней дорогой, а напрямик к Шуркиному дому, мимо церкви, в которой при немцах исправно шла служба. Сейчас церковь была заперта, но на паперти и возле стояли женщины — и в овчинных тулупах, и в городских пальто, преимущественно пожилые.
— Передохнём, — сказал Шурка, — нога замлела.
— Шур, — спросил Савка, — неужто и в самом деле драпать собираются?
— Не век им тут вековать. Подрапают как миленькие. Вон родичи твои туркменские — девяносто миллионов отвалили на самолёты для Красной Армии. Шуточки?
Савка недоверчиво покривился.
— Откуда тебе известно? Листовку кинули или по прямому проводу сообщили?
— Тоня сказала. Тебе велела передать, да я забыл сразу.
— А-а-а… — протянул Савка, — Тоня… Постой, а откуда она… Ага, всё ясно! Слушай, Шур, может она к Мамченке подалась?
— Не докладывала… Вот что, Славец, давай о деле. Видал, чего фрицы затеяли? Фроська из своего Ганса тоже кое-что полезное вытянула, да не знаю, сумеем ли передать. Ни Яшки, ни Мамченко, и Бао провалился куда-то, носа не кажет. Угнали его вроде за город большак от снега расчищать, так он же не лопух, смотаться должен. А нам с тобой надо осторожненько о мосте думать. Тола у тебя много осталось?
— Целый ящик, — сказал Савка. — И мина ещё, противотанковая. У деда гранату могу взять.
— Граната ни к чему, — мотнул головой Шурка. — Впрочем, возьми, — сразу же поправился он. — Запал для тола один остался, вдруг не сработает. С гранатой вернее будет, от неё детонация хорошая.
Он говорил так просто и деловито, что у Савки по спине вдруг мурашки поползли, когда уразумел, о чём именно толкует Шурка. Не от страха — от азарта нервного. Даже закурить захотелось, хотя и не курил, а так, баловался ради компании.
— Дай ка, — потянулся он к Шуркиной пачке.
— Лучше бы у деда самосада отсыпал, — сказал Шурка. — Это — солома, душит только. А у деда твоего самосад с буркуном, душистый.
Ловко, с одного касания кресалом по кремню Шурка поджёг фитиль. Прикурили. Савка оглянулся и спросил, понизив голос:
— Когда взрывать будем? Сразу как наладят?
— Тогда поздно будет, — пыхнул дымком Шурка, — тогда мы с тобой сквозь охрану не проникнем, не те вояки. Надо перед самым концом строительства, пока ещё там эти казаки недоношенные да цивильные наши шебуршиться будут. Может, в строители подладимся, либо ещё как. Тол надо спрятать у меня, а то из посёлка когда его перетаскаешь, целый ящик…
Он замолчал, глядя мимо Савки. К ним подходил рябоватый «казак " с лихо выпущенным из-под кубанки светлым чубом, парабеллумом на животе и неизменной шашкой. На рукаве шинели — треугольный знак «РОА» — русская, значит, освободительная армия.