Женька или Одноклассники off-line
Шрифт:
К приходу Жени я уже твердо решила с ним лететь, несмотря ни на какое свое положение, так как признаки этого самого положения так и не давали о себе знать. Это были мои планы, которые рухнули менее чем через час.
Женька поужинал, и я потащила его к нам в комнату – делиться новостями. Меня обняли, поцеловали много-много раз, и … велели ну теперь уж, наконец, сидеть дома! Я не хотела сидеть дома! Но Женька проявил твердость – мне надо беречь здоровье, хорошо питаться и писать диплом. Про диплом было верно подмечено – его сдача надвигалась неумолимо, теперь у меня, правда, будет козырь – беременность, которая станет заметна к моменту защиты. А беременных у нас в институте побаивались и старались
* * *
Этот Новый год отмечали в ЖЭКе. Мужики собрались, тетки. Сели хорошо так отметили. Я много не пью, но в ЖЭКе обязательно надо. Иначе, вроде как, не свой. Палыч, как всегда, узюзюкался и ушел в запой. У кого если чего ломалось по нашей части после праздников, то я ходил один. Зато перепадало мне и бутылок и денег. Я старательно тыкал, иногда все сразу и чинил. Иногда не сразу, иногда вырубало другие квартиры зараз. Но так ничего. Все рады были, что я трезвый. Это ж редкость, когда из ЖЭКа и трезвый. То есть даже и не починил, а уже радость, что трезвый пришел.
«… совершено убийство. Несмотря на то, что нападение было осуществлено днем, свидетелей преступления нет. Убитый является студентом одного из московских вузов. Милиция пытается выяснить мотивы…» (Газета «Вечерние новости», 25 февраля, 1991 г.)
Весна-лето, 1991
Время летело быстро, несмотря на то, что меня теперь пестовали, холили и лелеяли и, несмотря на отличное самочувствие, держали под домашним арестом. Условно, конечно, под домашним – меня выпускали в институт (Женька, правда, пытался меня туда каждый раз провожать и встречать, это осложнялось тем, что он работал, и у меня была возможность посидеть иногда с подругами в кафе), меня выгуливали в парке. Женя мотался в Китай, к которому вскоре прибавилась Польша, работал, пытался как-то писать диплом, а я тухла дома в полном безделье.
Можно было, конечно, из дома слинять, но мой муж названивал мне домой из всех находящихся вблизи телефонов (до мобильных еще дожить надо было) и если меня не было дольше положенного, то он начинал дико волноваться и нестись домой на всех парах, чтобы узнать, не случилось ли чего.
В апреле родилась девочка у Машки. Родилась в страшных муках, в обыкновенном советском роддоме без излишних удобств, очень меня этим всем напугав. Вся семья в срочном порядке бросилась искать знакомства в приличных родильных заведениях. Все первые месяцы я вела себя тихо и спокойно, устраивая периодически своему мужу встряски только тем, что сбегала от его неусыпного контроля на какие-нибудь институтские тусовки, а тут у меня началась форменная истерика. И объяснялась она просто – по месту прописки роддом у меня с Машкой был общий. В нем рожать после ее рассказов я отказывалась категорически.
В итоге меня определили в Центр матери и ребенка. Рожать в нем было положено женщинам с патологиями, но по блату можно было и без них. Мне выписали направление, и я немного успокоилась.
Летом Анька, наша бывшая одноклассница, закончившая кое-как институт, по причине углубленного занятия продажей квартир, предложила и нам квартирушку недалеко от метро Белорусская. Квартирка была двухкомнатной, очень запущенной, но с другой стороны, и не очень дорогой, так как ее хозяева уже давно жили в Израиле и хотели сбыть свою жилплощадь побыстрее. Женька пересчитал накопления, коих оказалось немало вследствие активной торговли китайско-польским товаром, родители добавили, напрягшись ради такого дела, и мы совершенно неожиданно въехали в собственную квартиру.
На ремонт денег не было совсем. На мебель тем более. Все что стояло в
18 августа мы первый раз ночевали на новом месте, а с утра девятнадцатого позвонил папа и сказал, что в стране переворот. Спросонья мы не совсем поняли, что случилось, но чуть позже Женька уже быстро начал собираться на работу. Они с друзьями к тому времени открыли в подвале маленькую фирмочку, в которой и занимались своим небольшим купи-продай бизнесом. Женька ехал «согласовывать действия».
Я высунулась на улицу, несмотря на строжайший запрет высовывать туда свой нос. Закупила все, что продавалось в соседних магазинах (а продавалось, надо отдать магазинам должное, немного) и быстренько вернулась обратно. Мне было не по себе. Позвонить Женьке было некуда – мобильные все еще ждали своего часа, а в подвал телефон еще не установили. То есть теоретически он был, но спаренный с соседним детским центром, расположенным в том же подвале, но с гораздо более солидным сроком существования. Если в центре никого не было, то и в Женькину комнату дозвониться было невозможно, так как по каким-то загадочным причинам звонок проходил только к детям, и Женька его просто-напросто не слышал. Заведующая детским центром брала трубку, и если звали моего мужа, она со всех сил дубасила ему в стенку и орала для надежности: «Женяяяя! Возьми трубку!»
В тот день в детском центре, видимо в связи с путчем, не работали. А может быть ГКЧПисты отключили им связь. Не знаю. Но я сидела и волновалась, хотя мне это категорически воспрещалось в моем положении. До родов оставалось буквально несколько дней, а тут на тебе.
Чтобы усугубить положение, по телевизору гнали классику. Я ела все, что подворачивалось под руку, и очень жалела, что нельзя выпить. Периодически мы перезванивались с родителями и обсуждали последние новости. Почему-то, несмотря на все неудобства перестройки, никому не хотелось обратно в коммунизм. Я печально смотрела на сваленные в одной из комнат мешки с китайско-польским товаром, вспоминала Пекин и думала о том, что же мы будем со всем этим теперь делать.
Примерно к девяти часам вернулся Женька. Ему тоже было как-то невесело. Он выгреб на работе все деньги из сейфа, а своим торговцам велел пока сидеть дома. Я накрыла на единственный бывший в нашем распоряжении стол, который стоял в большой комнате, ужин, мы включили доставшийся нам в наследство черно-белый телевизор и уставились в экран. С него нам в программе «Время» стали вещать несколько товарищей с унылыми, постными физиономиями. Стало совсем безрадостно. Малопьющий Женька попросил водки. Я тоже поставила себе рюмку и плеснула в нее сок. Мы чокнулись за здоровье Горбачева и грозно посмотрели в сторону телевизора. Он продолжал нести полную околесицу про возвращение социализма, коммунизма и всеобщей справедливости. Оказалось мы успели как следует подзабыть, как все это когда-то было.
Я предложила открыть заначенную банку красной икры. Женька был «за». Часам к двенадцати мы съели все, что могли, Женя выпил под всю эту праздничную закуску бутылку водки, я допила сок. Страшно захотелось спать – все-таки папа нас рановато разбудил в тот день своим утренним звонком. Разобрав диван, мы тут же уснули, перестав мучиться за судьбу страны.
На баррикады вследствие моего интересного положения решено было не идти. То есть по этому поводу даже не велись дебаты. При всем моем активном образе жизни и передовом мышлении я не особенно туда и рвалась – видимо сработал материнский инстинкт. Единственное, чего нам серьезно хотелось на данный момент было не сохранение демократии и гласности, а завершение всей этой катавасии. По Москве ездили танки, и мы боялись, что если что, то не сможем доехать до роддома.