Женька
Шрифт:
– Не знаю.
– Хорошо бы на наш. Тогда бы вместе поехали.
– Женя,- очень серьезно начал он,- тебе не надо никуда ехать. В вашем разведвзводе наверняка уже новые люди. Без Алексея тебе будет трудно. Относиться к тебе будут по-другому, чем при нем, сама же знаешь...
– Нет... я должна,- упрямо заявила она.
– Ты ничего не должна, Женя. Свое ты отвоевала, и пора подумать о будущем...
– Скучно вы говорите, как моя тетка,- раздраженно буркнула Женька.Какое будущее без Леши!
– Ну как тебе объяснить? Пройдет же время и...
– Не надо ничего объяснять,- оборвала она.
Ушаков
– Война не для женщин, Женя. Надо это понять.
– Я была храбрее многих мужчин, кстати.
– Все равно - война не для женщин,- повторил он.- Есть хочешь?
– Не-е,- мотнула она головой.
– Надо поесть. Ты совсем осунулась. У меня есть бутылка вина. Помянем твоего Лешу, а потом я провожу тебя домой. Кстати, ключ от твоей комнаты у соседки.
Ушаков стал накрывать на стол, а Женька угрюмо сидела в углу. Лицо ее было сосредоточенным, на лбу появилась морщинка, губы слегка подрагивали. Ушаков разлил вино, и они молча выпили по рюмке портвейна. И она, несмотря на то, что не хотела есть, стала закусывать, и по тому, как ела, Ушаков понял - она голодна и, наверно, в дни, проведенные с теткой Леши, ничего не ела.
После ужина Ушаков пошел провожать ее домой. Шли они молча, и только у дома Женька сказала:
– А чего вы со мной возитесь, старший лейтенант? Кормите, провожаете... На кой черт я вам сдалась?
– Уж и сам не знаю, на кой?
– пожал он плечами.- Вот и завтра собираюсь зайти к тебе.
– Заходите, если не лень, мне все равно,- небрежно бросила она вместо прощанья и шмыгнула в свое парадное.
Ушаков возвращался домой немного раздраженный. И действительно, на кой черт сдалась ему эта упрямая и взбалмошная девчонка? Пусть делает, что хочет, и отправляется, куда ей вздумается. Ему-то что? Кто он ей - сват, брат в конце концов? Возможно, завтра или послезавтра он получит назначение и уедет на фронт, где может случиться с ним всякое, так что же думать ему о какой-то случайно встреченной и даже малосимпатичной ему девице? Занесет завтра ее вещицы, которые она, конечно, забыла взять сегодня, ну и распрощается с ней навсегда. Но, рассуждая, поймал он себя на том, что одновременно думает - что бы такое сделать, чтоб не пустить эту сумасбродную девчонку на фронт. Но так и дошел до дома, ничего не придумав, даже чертыхнулся на лестнице. Но когда шел он по длинному и темному коридору, ему вдруг ясно представилось, что последнюю ночь ночевать ему дома. В предчувствия он, как и все фронтовики, верил, а потому очень дорогой и милой показалась ему его комнатушка, шкаф с книгами и старый диван... С особым чувством стелил он постель, устраивал лампу у изголовья, чтоб почитать на сон грядущий, клал пепельницу и папиросы на тумбочку, раздевался до белья. Все это, самое обычное, приобретало значение, когда чуешь, что в последний раз это, когда впереди несколько ночей в переполненном поезде и... фронт.
На другой день он и вправду получил назначение - не обманывают фронтовые предчувствия!
– на 2-й Прибалтийский и вечером должен был уже отправиться с Рижского вокзала к месту. Получив направление и билет, он вышел из управления и побрел неспешным шагом из центра к Садовой по родным московским
Около двенадцати он подходил к большому Женькиному дому, намереваясь поговорить с ней в последний раз и убедить ее не ехать на фронт. Надежды на это было мало, а потому он, хмурясь, поднимался по лестнице, стараясь не поддаться вчерашнему раздражению. Ладно, думал он, поговорю еще раз для очищения совести...
Но когда открыла ему дверь Женька в платочке, в каком-то старом сером свитерочке и короткой юбчонке, такая худенькая, что груди и не проглядывались через свитер, а шея казалась такой тонкой из-под широкого ворота, что непонятно было, на чем держалась ее голова,- его кольнуло жалостью.
– Ну что надумала?
– спросил он вместо приветствия.
Она ничего не ответила и кивком головы пригласила его пройти в комнату. Он прошел, сел и увидел письма - на полу и на кровати.
– Вот, Лешины письма читала,- сказала она.
– Вижу... Я уезжаю сегодня вечером, Женя.
– Уже?
– Да, уже... Что ты решила?
– А вам-то что? Неужто в Москве других дел нету?
– Нету... Мать моя под Каширой живет, заехать не имею права.
– Это почему же?
– Я же не в отпуску, Женя,- в резерве. Из Москвы выехать не могу.
– Я бы убежала.
– Ты-то - конечно. Но у меня партизанских навыков нет.
– Благоразумный вы дядечка, аж до противности.
– Брось этот тон, Женька. Видишь же, хорошо к тебе отношусь.
– Уж не знаю, чем заслужила?
– В том-то и дело, что ничем... Тем не менее хочу знать, что решила?
– На фронт поеду,- опустила она голову.- Если хотите, вас провожу, и поеду на днях. Да не уговаривайте вы меня!
– воскликнула, увидев, что Ушаков раскрыл рот - Все меня уговаривают! А у меня своя голова.
– Своя, но дурная.
– Какая есть!
– отрезала Женька.
– Одевайся, Женя,- неожиданно для себя сказал он поднимаясь.
– Это зачем?
– Нужно.
– Кому?
– И тебе, и мне. Ну, не рассуждай и слушай старших по званию. Быстренько!
– добавил командным тоном.
Женька недоуменно пожала плечиками, но стала одеваться. Накинула шубенку, посмотрела на ноги.
– В валенках придется?
– Валяй в валенках. Да, кстати, захвати паспорт.
– А это еще для чего?
– Не рассуждай!
– прикрикнул он.
– Чего вы раскомандовались?!
– вскинулась она, но достала паспорт и сунула в карман.
– А теперь пошли.- Ушаков взял ее за руку и вывел из комнаты.
Женька упиралась, но не очень уверенно. На какое-то время приказной тон и напор Ушакова парализовали ее волю, а возможно, и пробудили любопытство - что это задумал старший лейтенант? Они вышли на улицу...
– Ну и куда мы?
– спросила она.
– Много будешь знать - рано состаришься,- буркнул он, а когда они прошли Автодорожный институт, сказал:- Я здесь учился.