Женщина, потерявшая себя

Хоакин Ник

— Я вообще туда не вернусь, — сказал падре Тони.

Рита в удивлении раскрыла рот, посмотрела на Пепе — он сидел абсолютно спокойно и безучастно, — затем снова перевела взгляд на падре Тони. Он встал и отошел к окну.

Для Риты, всю ночь не сомкнувшей глаз, это было окончательным переходом в царство кошмара, ударом, завершающим события недавних дней. Нереальность происходящего вокруг в последнее время так сильно повлияла на нее, что, когда они с Пепе шли на фейерверк и он сказал ей, что ради спасения Конни Эскобар ему пришлось взглянуть на нее голую, Рита, вместо того чтобы устроить сцену, всего лишь спросила, во что Конни была одета до этого. Затем, когда они вернулись с фейерверка, то обнаружили, что доктор Монсон, которого

они оставили спокойно сидящим в постели за книгой — во вполне приличной пижаме и ночном колпаке, — совершенно необъяснимым образом оказался без сознания на полу, причем был одет в старинный военный мундир и сжимал в руке старинную саблю. А сегодняшнее утро началось с того, что позвонила Элен Сильва и сообщила, что слышала, будто Конни Эскобар свалилась в машине со скалы в море. И вот теперь Тони заявляет, что никогда не вернется в монастырь. Ей казалось, что все эти сыпавшиеся один за другим удары как-то связаны между собой. Хотя Рита не могла объяснить, почему то, что Пепе взглянул на пупок какой-то женщины, повлияло на решение Тони уйти из монастыря, она нисколько не сомневалась, что оба эти события вызваны одним и тем же землетрясением, — землетрясением, к которому ни один из братьев Монсонов не имел ровно никакого отношения. Как бы то ни было, она метнула в Пепе гневный взгляд, смутно догадываясь, что в происшедшем есть и доля его вины: незачем было рассматривать женские пупки. Последний удар настолько вышиб ее из колеи, что, когда она повернулась к окну, падре Тони предстал перед ней на фоне серой тишины: рева бури, бившейся в окна, она просто не слышала.

— Не вернешься туда! — воскликнула она и, стремительно поднявшись, подошла к нему и стала рядом — Тони, ты что, сошел с ума?

— Нет. Я просто не могу теперь вернуться в монастырь.

— Но почему? Из-за этой девушки? Ты считаешь себя виновным в том, что случилось?

— Никто не имеет права заставлять людей принимать жизнь такой, какая она есть, если они этого не хотят.

— Но мы и не заставляли ее. Тони! — воскликнул Пепе, тоже вскочив с дивана и присоединившись к ним. — Она пришла к нам за помощью. Что нам оставалось делать — поддерживать ее бредовый самообман?

— Почему бы нет? Почему бы людям и не обманывать себя? Почему им нельзя жить в придуманном ими мире? Чем так уж замечательна реальность, что люди обязаны жить только ею?

— Другими словами, — сказала Рита, — мы должны не мешать людям сходить с ума, если они этого пожелают? А когда им приходится совсем туго, мы должны помогать им бежать в мир иллюзий, в их собственный маленький мирок? Или, может быть, ты предлагаешь снабжать их чем-нибудь вроде опиума?

— А разве это не лучше, чем убивать их? — выкрикнул падре Тони. — Разве это не лучше, чем заставлять их страдать, повергать их в отчаяние и в конце концов толкать на самоубийство? Да, мы убили ее, это мы столкнули ее машину со скалы. А она вовсе не была сумасшедшей. Она просто ужасно страдала и пыталась оградить себя от мучений. А мы как последние идиоты лишили ее единственной защиты.

— Какая уж там защита, — сказала Рита. — Рано или поздно она сама бы перестала верить в нее или, что еще хуже, потеряла бы способность верить во что-нибудь, кроме нее.

— А как еще мы могли поступить? — запальчиво спросил Пепе. — Если бы мы действовали иначе, мы пошли бы против самих себя, мы были бы не теми, кто мы есть, мы отказались бы и от того, во что верим.

— И потому мы убили ее, — сказал падре Тони. — Убили за пару прекрасных слов, таких, как «истина» и «свобода».

— У человека должны быть принципы, — сказал Пепе.

— И принципы оказываются важнее человека. «Истина» и «свобода» важнее человека. Все должны смотреть на мир широко раскрытыми глазами, все должны жить наяву, даже если это убивает. Мы отлично знаем, что нужно людям: им нужны «истина» и «свобода», и мы должны внушить им это. Вот мы и вынудили ее сделать выбор,

мы вынудили ее раскрыть глаза, а это оказалось больше, чем она была в состоянии вынести. Теперь она мертва. А мы — о, конечно, нам не в чем упрекнуть себя! Потому что то, во что верим мы, гораздо значительнее, чем нелепая жизнь запутавшейся бедняжки, не так ли? И уж лучше пусть она умрет, чем мы усомнимся в своих принципах, верно?

— Прекрати, Тони! — закричала Рита. — Зачем ты так себя мучаешь? Ты обязан был помочь девушке взглянуть правде в глаза — да, даже если это грозило ей гибелью. Отказ от подобного риска вовсе не доброта, а обычная трусость.

— Ты права, — ответил падре Тони, — и поэтому-то я не могу вернуться в монастырь. Как я теперь осмелюсь советовать кому бы то ни было смотреть правде в глаза, когда я знаю, что не все такие сильные и храбрые, как мы, когда в каждом пришедшем ко мне за утешением я буду видеть еще одну Конни Эскобар?

— Ну вот, теперь ты ничем не лучше ее, — сказала Рита. — Ты боишься идти на риск, боишься ответственности.

— Да, — кивнул он, отходя от окна, — как и бедная Конни, я отрекаюсь от мира.

Он снова сел на диван и погрузил лицо в ладони.

Двое стоявших у окна людей беспомощно смотрели на него и слышали только рев ветра, бившего в темные стекла с бешеной силой. Затем в комнату вошел слуга-китайчонок и подал Пепе письмо. Пока Пепе вскрывал его, Рита подсела на диван к падре Тони.

— Не надо сейчас принимать никаких решений, Тони, — сказала она, погладив его по склоненной голове. — Мы все слишком устали и расстроены. Я позвоню отцу-настоятелю и скажу, что ты останешься ночевать здесь. Не старайся убедить себя, что ты уже решил бесповоротно. Подожди несколько дней, обдумай все как следует. Когда потрясение пройдет…

Она оборвала себя на полуслове и повернулась к окну, услышав удивленное восклицание Пепе. Он изумленно поглядывал то на письмо, то на конверт.

— Это письмо, — воскликнул он, — было отправлено сегодня утром отсюда, из Гонконга!

— От кого оно? — спросила Рита.

— От нее, от Конни!

Падре Тони поднял на брата глаза, Рита поднялась с дивана.

— Конни? — пробормотала она. — Так она жива?

Ошеломленный Пепе молча кивнул головой, потом протянул ей письмо.

— Она бежала вместе с Пако.

…Когда «ягуар» ударился о бордюр, перед ней взметнулась огромная луна и ей показалось, будто машина врезалась в нее; резкий порыв ветра заставил ее очнуться — она с ужасом увидела, что автомобиль летит с обрыва, а в глубине бездны мечется ревущее море; ее швырнуло вбок с такой силой, что под напором ее тела дверца распахнулась и она вывалилась из машины на землю; «ягуар» медленно описал в воздухе дугу, перевернулся вверх колесами, со скрежетом ударился о выступ скалы, подскочил и вспыхнул; она не отрываясь глядела, как машина летела между луной и морем, полыхая пламенем и разваливаясь на куски, и наконец взорвалась у подножия скалы с таким грохотом, что Конни содрогнулась, зубы ее застучали, дыхание остановилось, и она, бессильно прижавшись щекой к земле, в оцепенении смотрела с края обрыва, как далеко внизу белые волны гасили пламя, охватившее обломки.

Через мгновение все было кончено, теперь она видела только волны, плясавшие внизу, как белые призраки; к ней вернулся слух, и она снова услышала шум празднества, доносившийся из долины: хлопанье ракет, крики людей. Луна растворила скалу, дорогу и море в холодном свете; она лежала одна в белой пустоте, и ее охватило страстное желание быть там, в толпе, — жить. Нет, она не хотела умирать! Оказавшись в когтях смерти, она вырвалась, освободилась — перед ее стремлением жить не устояли сталь и запоры. И сейчас она прижалась к земле, пытаясь всем телом ощутить ее каменную твердость, раскинула руки, обнимая землю. Она подняла лицо навстречу ветру, навстречу лунному свету, навстречу ликованию фейерверка и шуму жизни.