Женщина при 1000 °С

Хельгасон Хатльгрим

Той же осенью моего отца упекли на юридический факультет университета, как всех неизлечимо влюбленных. На следующее лето его послали долечиваться в аспирантуру в Вайле к дяде бабушки Георгии, который держал там небольшую аптеку со множеством ящичков и должен был учить папу датской бухгалтерии и дамоведению.

27

За семью зимами

1929

Если человек не помнит свою мать – значит, у него была хорошая мать. Я ничего не помню про маму во время нашей совместной жизни на Свепнэйар – семь лет и семь зим, – а ведь мы частенько спали на одной кровати. Никто не замечает само собой разумеющихся вещей, наверно, так оно лучше всего.

В бессознательном

возрасте на краю океана я наслаждалась тем, что у меня потом отняли большие города Европы: покоем и теплом. Мое детство было как бы продолжением беременности: мама была везде вокруг, а я – внутри нее, но лица ее я не видела. Семь лет мы никуда не выезжали, семь лет сидели на Свепнэйар. А потом меня вырвали с корнями, и меня спасло то, что корни у меня были наидлиннейшие. Такие длинные, что на них мне удалось прошагать до конца всю мировую войну.

Мы с мамой вместе владели тем капиталом, который хранился на Свепноу, за семью зимами, и который у нас никто не отнял, что бы потом не случалось с нами.

Мы потеряли друг друга в начале войны, и я упрекала ее за это. После войны нас разлучила одна великая дама. Большинство женщин вечно убегает от своей матери, а я, напротив, вечно спешила ей навстречу. Я желала быть рядом с матерью, но в то же время всегда хотела укрыть ее. В ту пору я больше не была ребенком своей мамы – я была маленькой женщиной отца: война свела нас вместе, и так вышло, что после ее окончания я поехала с ним в Южную Америку. Тогда и возникло это чувство, которое со временем сделалось у меня основным по отношению к этой женщине, – чувство вины. Мама была лучше меня, старательнее меня, на нее можно было положиться. Вдобавок, я не оправдала надежд, что из меня «что-то выйдет».

Ее родня веками гнула спину на островах, вдали от всех учебных заведений, от всей конторской жизни, уж тем более – от «возможностей для женщин». Я была первая за тысячелетнюю историю этой семьи, у кого была возможность учиться, но я имела глупость пуститься в житейское море, так и не осуществив той мечты, в которой мама отказала себе, но сохранила в душе для меня. Трижды она просила меня подумать. Может, мне подошло бы Торговое училище, а может, домоводство? Вон, смотри, какая Вигдис умница: во Францию поехала в университете учиться! В конце концов я дала себя уломать и ради нее три недели ходила на курсы машинисток; полученные умения пригодились мне на всю жизнь, вплоть до сегодняшнего дня в гараже, и все благодаря этой доброй женщине.

Иногда я пыталась представить, как мама чувствовала себя, возвращаясь из столицы домой. Она была цветущей двадцатипятилетней девицей, которой было уготовано проскучать лучшие годы в браке, с дочкой, безвылазно сидя на острове, где больше не было никакого жилья, в тяжелом труде на холоде и без мужчин. Весну за весной, Рождество за Рождеством… О чем она думала?

Но участь папы все же была хуже, потому что, как говорят старики, жизнь устроена так, что на всякую неправду найдется своя правда. В каждом действии сокрыто противодействие. Быть обманутым – горько, но самому обмануть – хуже. Когда узы верности разорваны, то сперва больно, а потом наступает освобождение. А тот, кто сам разрывает их, получает веревку на шею: сам считает себя свободным, но вскоре начинает чувствовать, как сжимается петля. Медленно, постепенно. Мне это знакомо.

Порой удача дается всего однажды, и горе тем, кто похеривает счастливую карту. Как бы папа ни старался, ему не везло. Его мысли парили над параграфами, обтекали аптечку, он скреб свою скрипку, но больше не мог извлечь верной ноты. Заблудившийся в лесу стремится выйти на правильную дорогу, а потерявшему себя никакая дорога не поможет.

В конце концов отчаяние загнало его в бизнес, который лучше было бы не начинать: немецкие прищепки для белья (мне

до сих пор стыдно об этом говорить!). А кончилось все тем, что его самого вывесили на просушку, потому что он в самый ответственный момент перепутал, где бухгалтер, а где бюстгальтер. С таким же успехом он мог бы семь лет лежать в шкафу. Он потерял главу из своей жизни. А мы ждали его за годами – мы с мамой, терпеливые женщины в мужское время.

Потому что они могли так поступать, эти галстуконосцы: положить свою любовь в уксус, а через семь лет вынуть ее оттуда совсем не испорченную, разве что слегка подкисленную. То есть, конечно, моя муттер ворковала с мужчинами в сапогах на танцах на Флатэй и обжималась с ними у стены, но не более того. Я не помню, чтобы кто-нибудь приезжал на Свепноу целоваться с мамой, но с другой стороны, я ее в то время вообще не помню.

Зато всех остальных я помню. Помню бабушку Веру, трех Гюнн, работника Ланди, Свейнки Романса, бонда Эйстейна и Лину, их дочку Сигюрлёйг и ее троих детей. Да, а еще старую Фьолу, мать Эйстейна, которая была даже старше бабушки, только никогда не выходила в море на веслах, а была знакома с греблей только по спальне.

А еще я помню папу. Когда он явился, словно прилизанный ангел с моря.

28

Она сгребала сено

1936

Было лето тридцать шестого. В серебристо-тихий день в середине августа, когда летний день сгущается, тучи набрякли от жары над ленивыми волнами, и у гор появился оттенок какой-то европейский: мягче и глубже, зрелый, как у виноградин, – в пролив вплыл на лодке светловолосый человек.

«В лодке с Флатэй я всю дорогу стоял. Я просто не мог сидеть. Меня подвез вот он, Ауртни Финнс, он в магазине работал у Гвюдмюнда Бергстейнс», – потом рассказывал мне папа.

И сошел на берег. Он прошел, ничего не подозревая, мимо семилетней девочки, которая прибежала на взморье полюбопытствовать, и встретил свою Масу, которая, с граблями в руке, трудилась над копной сена: волосы темные – как прежде, глаза мечтательные – как прежде, сама прекрасная – как прежде.

«Привет!»

Она подняла глаза, грабли на мгновение застыли в ее руке, но потом она как ни в чем не бывало продолжила работу. Под зубьями граблей громко шелестел сухой стриженный дерн, и хотя солнца не было видно, ее голые руки были отмечены печатью лета: трудовой загар сверху и дрожаще-белая плоть снизу – что делало их похожими на крупных форелей. Ему захотелось… (В этом я уверена, насколько я знаю мужчин, ведь у меня их было столько же, сколько у нас Дедов Морозов [61] , хотя у них, голубчиков, ширинка наверняка дентата.)…Ему захотелось коричневое поцеловать, а белое укусить.

61

В исландской фольклорной традиции Дедов Морозов – тринадцать. Эти существа – сыновья троллихи Грилы; изначально они осмыслялись не как добрые дарители рождественских подарков, а как нечисть, которая приходит под Рождество проказничать и пугать людей.

– Привет, – повторил папа. – Ты м… ты меня помнишь?

Она продолжала рьяно сгребать сено.

– Нет. А кто ты?

– Ханс. Ханси. Ты…

– Ханс Хенрик Бьёрнссон? Я думала, что этот человек умер. Из-за родов.

– Маса… Я… вернулся…

И вновь грабли в ее руках замерли, и она взглянула в его глаза.

– Я ожидала дождь, но не тебя.

И продолжила сгребать сено.

– Маса… про… прости!

– Ты сюда ныть приехал? – ответила она ледяным тоном и принялась работать с удвоенной силой. На ней была серо-голубая рабочая майка без рукавов, подмышки пропотели: темные полумесяцы были как будто вышиты на материи. На лбу у нее собирались капли пота.