Женщина с большой буквы Ж
Шрифт:
Стертый до дыр линолеум, календари «Госстраха» на стенах – здесь каждый день шла нечеловеческая работа мысли.
…«В достигнутом успехе воплощен большой энтузиазм наших добросовестных колхозников».
…«Советскому человеку глубоко чуждо нравственно убогое кривляние Мерилин Монро».
Жизнь в «Вечернем вагоннике» била ключом. Зимой редакция проводила журналистское расследование на тему «Кто спер электрокамин?», находила его у бухгалтера и со скандалом возвращала на место. Летом то же самое касалось вентилятора.
Технику третьей категории полагалось сидеть в одной комнате
Зяма был мал ростом и молод душой. На работу он не ездил, а бегал трусцой; под столом держал гирю и раз в месяц красил голову басмой.
– Вы теперь вылитый палестинец! – потешалась над ним Марина Петровна.
Зяма искренне огорчался: он реставрировал кудри специально для нее.
Но Марине было мало кудрей. Она ценила в мужчинах широту души, а вот с этим у Зямы Семеновича была напряженка. Он физически не мог покупать женщине мороженое (ведь она его съест и ничего не останется!), чего уж говорить о розах и духах. Зато когда в городе зацветала ничейная сирень, главный корректор был сама щедрость. Не скупился он и на домашние вкусности – когда они оставались после семейных банкетов.
Каждое подношение Зяма обставлял с необычайной торжественностью.
– Сегодня у вас, девочки, праздник, – значительно говорил он. – Я позавчера всю ночь фаршировал для вас яйца.
– А чего вы вчера ваши яйца не принесли? Дома забыли?
Зяма конфузился и спешно менял тему на нейтральное: продажность Солженицына и происки сионизма.
Работа в газете дала мне многое: я научилась печатать со скоростью пулемета, составлять кроссворды и мыть жирные тарелки в ледяной воде. Там же, в «Вечернем вагоннике», появился мой первый журналистский опус. Статья рассказывала о закромах Родины и называлась «Опаленные ленинизмом».
Главный редактор Валерий Валерьевич похвалил меня на планерке:
– Какая у нас замечательная молодая поросль! Есть на кого оставить страну!
Я бы предпочла, чтобы на меня оставили литературу, но ее уже забрал себе Валерий Валерьевич. Он состоял в Союзе писателей и регулярно радовал нас поэмами о коммунизме.
Вскоре я обнаружила, что для карьерного роста мне необходима самая малость – обильное цитирование Валерия Валерьевича. Мои статьи все чаще заменяли «Юмор» на последней полосе, а иногда залезали даже на «Спорт». Юмористы тихо меня ненавидели, но поделать ничего не могли: главред считал, что «великие земляки» важнее анекдотов.
Валерий Валерьевич решил, что наконец-то нашел искреннего почитателя своего таланта. Он начал оставлять меня после работы, звал к себе в кабинет и декламировал «из новенького».
Автором он был плодовитым. Вдохновение снисходило на него после программы «Время». Насмотрится про план пятилетки и тут же настрочит:
Автозавод нам вручает странаКак эстафету!Только смелость нужна,Дерзость нужна,Мир на всей планете!Через несколько месяцев я не выдержала и уволилась. Но Валерий Валерьевич тут же раздобыл мой телефон.
– Приходи
Когда мы сели в самолет, направляющийся в Нью-Йорк, Кегельбан сказал:
– Ты – декабристка. Ты поехала за мной в ссылку на край света.
Я не стала уточнять, что в первую очередь я беженка, отчаянно ищущая политического убежища.
Американская трагедия (мемуары)
До последнего момента я не верила, что долечу до Америки: все думала, что нам либо пилот попадется пьяный, либо ракетчик меткий. У Димочки тоже были плохие предчувствия. Мама сунула ему в рюкзак банку икры, и он боялся, что его арестуют за контрабанду.
…Кегельбанские родственники встретили нас по высшему разряду: мы с кем-то обалдело целовались и рассказывали «как там». Сердце колотилось, коленки тряслись.
Я все никак не могла отойти от прохождения таможни. Посольство в Москве нагнало на нас такого страху, что мы ждали обыска до трусов. Но таможеннице не было до нас никакого дела: она лениво глянула в паспорта, сказала «Welcome!» [2] – и выкинула декларацию, не читая.
– Надо было больше икры брать! – стонал Димочка.
2
Добро пожаловать! (англ.).
Заботу о нашем размещении взяла на себя Капа – бойкая старушенция в розовых брючках и кукольной шляпе с цветком.
– Я ваша двоюродная бабушка! – объявила она. – И теперь мы заживем одной семьей.
Нас загрузили в огромную машину невиданной марки. Я смотрела в окошко: Господи-ж-ты-боже-мой!
Население лишь отчасти белое. Азиаты, индусы, черные, мексиканцы, вообще не пойми кто – как на советских плакатах «Если дети всей Земли…».
Толстяки: в Союзе люди толстели салом; здесь – пышным жиром.
В небе самолеты, вертолеты, дирижабли – стаями…
Инвалиды… Откуда их здесь столько?
Дороги!!!
…Баба Капа выписала нас в Америку из-за подруги Аделаиды. Та заявила ей, что одинокими в старости бывают только дураки и грешники.
– К тебе на похороны разве что могильщик придет, – сказала она.
Капа расстроилась. Несколько недель она думала, кому из родственников доверить свое оплакивание. Конкурс выиграли Кегельбаны. Капа решила вывести их из советского рабства и тем самым обеспечить себе и место в раю, и толпу на похоронах.
Большая машина привезла нас в какой-то поселок, застроенный бесконечными рядами однотипных домов.
– Я тут обычно летом живу, – сказала баба Капа, открывая застекленную дверь. – А на зиму переезжаю в Лос-Анджелес – там теплее.
Под жилье нам выделили второй этаж, где мы тут же заблудились. Искали выход, дергали двери, а там – кладовки. Полчаса гадали, как включается вода в ванной. Спросить стеснялись – баба Капа окончательно подавила нас своей шляпой, машиной и наличием телевизора в каждой комнате.