Женщина со шрамом

Джеймс Филлис Дороти

Он намеревался продлить прогулку, пройти за каменный круг, но теперь решил, что на сегодня упражнений достаточно, и, усевшись на самый низкий из камней, стал смотреть в конец аллеи, на западное крыло Манора, погруженное во тьму. Он сидел совершенно неподвижно, пристально прислушиваясь к звукам ночи: вот еле слышный шорох мелких ночных существ в густой высокой траве за границей круга, вот — отдаленный вскрик, какому-то хищнику удалось схватить свою добычу, вот шуршание засыхающих листьев под неожиданным дуновением ветерка. Раздражение, мелкие огорчения и невзгоды долгого дня отступали. Он сидел здесь, не чувствуя себя чужаком в этих местах, сидел так неподвижно, что даже его дыхание казалось всего лишь неслышным — едва уловимым — ритмичным подтверждением жизни.

Шло время. Взглянув на часы, Джордж обнаружил, что просидел так уже три четверти часа. Он почувствовал, что начинает замерзать и что камень,

на котором он сидит, слишком тверд и неудобен. Размяв затекшие ноги, он перелез через ограду и вошел в липовую аллею. Вдруг в западном крыле, на том этаже, где находились палаты пациентов, в среднем окне зажегся свет, окно открылось, стала видна женская голова. Женщина стояла не шевелясь, вглядываясь в ночь. Джордж инстинктивно остановился и стал смотреть на женщину; оба они застыли недвижимо, так что на миг он даже поверил, что она его видит и что меж ними устанавливается какое-то общение. Он вспомнил, кто это — Рода Грэдвин, приехавшая в Манор для предварительного ознакомления с местом. Несмотря на то что он аккуратно вел подробные записи и тщательно осматривал каждого пациента перед операцией, мало кто из них оставался у него в памяти. Он мог бы точно описать шрам на ее лице, но мало что о ней помнил, кроме одной произнесенной ею фразы. Она пришла избавиться от уродующего ее шрама, потому что нужды в нем у нее больше нет. Он не попросил объяснений, а она их не предложила. И вот теперь, чуть позже, чем через две недели, она избавится от этого уродства, но то, как она станет справляться с его отсутствием, Джорджа уже не будет касаться.

Он отвернулся и пошел к дому, и в тот же момент рука женщины наполовину закрыла окно и неплотно задернула занавеси, а через несколько минут свет в комнате погас. Западное крыло снова погрузилось во тьму.

7

Сердце у Дина Бостока начинаю прыгать от радости, когда мистер Чандлер-Пауэлл звонил, чтобы сообщить, что вернется раньше, чем ожидалось, и приедет в Манор к обеду. Дин любил готовить обеденные блюда, особенно когда хозяину хватало времени насладиться едой и ее похвалить. Мистер Чандлер-Пауэлл привносил с собой частичку энергии и возбуждения столицы, что-то от ее запахов, ее огней, ощущение, что ты снова находишься в центре событий. Приезжая, он чуть ли не бегом проходил через Большой зал, срывал с себя куртку и швырял лондонскую вечернюю газету на стул в библиотеке, словно освобождаясь от временного рабства. Но даже газета, которую Дин позже забирал, чтобы почитать на досуге, служила ему напоминанием о том, где по сути было его, Дина, настоящее место. Он родился и вырос в Баламе. Лондон — его город. Ким родом из сельской местности, она приехала в Лондон из Сассекса, учиться в школе поварского искусства, где он был уже на втором курсе. Через две недели после их первой встречи Дин понял, что любит ее. Так он всегда и думал об этом: он не влюбился, он не был влюблен — он полюбил. Это было на всю жизнь — его жизнь и ее. И сейчас, впервые со дня их женитьбы. Дин понял, что она чувствует себя такой счастливой, как никогда раньше. Как может он скучать по Лондону, когда Ким так счастлива в Дорсете? Она, которая так нервничала, встречаясь с новыми людьми, с новыми местами, не чувствовала здесь страха даже в темные зимние ночи. Абсолютная чернота беззвездных ночей дезориентировала и пугала его, эти ночи казались еще более пугающими из-за почти человечьих криков зверюшек, попавших в пасть хищникам. Эта красивая и, по видимости, мирная сельская местность была полна боли и страданий.

Дин скучал по огням, по ночному небу, исчерченному серыми, пурпурными, синими знаками непрекращающейся городской жизни, по постоянно меняющимся узорам светофоров, по свету, льющемуся из пабов и магазинов на отблескивающие, омытые дождем тротуары. Жизнь, движение, шум, Лондон.

Работа в Маноре ему нравилась, только она его не удовлетворяла. Она не требовала от него слишком большого умения. Мистер Чандлер-Пауэлл был разборчив в еде, но в операционные дни никто не задерживался за столом. Дин понимал, что хозяин не замедлил бы пожаловаться, если бы еда оказалась ниже принятого стандарта, но ее высокие качества мистер Чандлер-Пауэлл принимал как должное, быстро съедал то, что ему подавали, и уходил. Уэстхоллы обычно ели дома, в своем коттедже, где мисс Уэстхолл ухаживала за стариком отцом, пока он не умер в феврале этого года, а мисс Крессет всегда ела у себя. Но она была единственной, кто проводил много времени на кухне, разговаривая с Ким и Дином, обсуждая меню, и всегда благодарила его за особые старания. Пациенты бывали обычно требовательны, но не голодны, а приходящие сотрудники, которым подавался горячий ленч в середине дня, небрежно хвалили его, быстро расправлялись с едой и возвращались к своим делам.

Все это разительно отличалось от его мечтаний о собственном небольшом ресторане, о собственных меню, о своих постоянных посетителях, об атмосфере, какую они с Ким там создадут. Порой, лежа без сна рядом с женой, он сам пугался своих полуосознанных надежд на то, что клиника вдруг каким-то образом потерпит крах или что мистер Чандлер-Пауэлл сочтет слишком обременительным и невыгодным работать одновременно и в Дорсете, и в Лондоне, и ему с Ким придется искать другое место. И может быть, мистер Чандлер-Пауэлл или мисс Крессет помогут им положить начало своему собственному делу. Но вернуться на изнурительную работу на кухне какого-нибудь лондонского ресторана они с Ким уже не сумели бы. Ким никогда не смогла бы приспособиться к такой жизни. Он застывал от ужаса, вспоминая тот день, когда ее уволили.

Мистер Карлос вызвал Дина к себе в святая святых — комнатку за кухней размером с чулан, которая удостоилась называться его кабинетом, и с трудом втиснул свои обширные ягодицы в резное рабочее кресло, унаследованное им от деда. Это всегда считалось дурным знаком. Перед вами представал Карлос, исполненный генетического авторитета. Год тому назад он объявил всем, что заново родился. Это перерождение оказалось весьма неудобным для всего персонала, и каждый почувствовал облегчение, когда девять месяцев спустя прежний Адам Карлос снова утвердился в своей оболочке и кухня перестала быть запретной для сквернословия зоной. Но один реликт эпохи перерождения все же сохранился: не допускалось никаких «скверных» слов крепче слов «чертовский» или «чертов». И вот теперь Карлос свободно ими пользовался.

— Все это чертовски бесполезно, Дин. Кимберли придется уйти. Честно, она мне дорого обходится — я не могу себе этого позволить. И никакой другой ресторан не сможет. Говорю тебе — она чертовски медлительна. А поторопишь ее — она на тебя смотрит, как побитый щенок. Нервничать начинает и девять раз из десяти портит все чертово блюдо. И она на вас на всех плохо действует. Ники и Уинстон вечно ей на помощь бросаются — порции раскладывать. И твоя голова большую часть времени только наполовину занята тем, что тебе положено делать. У меня же тут ресторан, а не какой-нибудь чертов детский садик.

— Ким хорошо готовит, мистер Карлос.

— Конечно, она хорошо готовит. Тут и духу ее бы не было, если бы не это. Пусть продолжает хорошо готовить — только не у меня. Почему бы тебе не уговорить ее остаться дома? Заделай ей ребенка — тогда сможешь возвращаться домой с работы к обеду, который не ты сам готовил, да и она посчастливей станет. Я уже не раз такое видел.

Откуда Карлосу было знать, что их дом — однокомнатная квартирка в Паддингтоне, что эта квартирка и их совместная работа — часть тщательно продуманного плана: они каждую неделю станут откладывать зарплату Ким, они будут вместе работать, а потом, когда соберут достаточно денег, найдут ресторан. Его, Дина, ресторан. Их ресторан. А когда они обустроятся и ей уже не обязательно будет работать на кухне, тогда у них появится ребенок, о котором так мечтает Кимберли. Ей ведь только двадцать три: у них еще много времени впереди.

Сообщив Дину неприятную новость, Карлос откинулся на спинку кресла, готовясь проявить великодушие.

— Кимберли нет смысла отрабатывать положенные две недели. Она может уже на этой неделе вещички собрать. А я ей месячную зарплату выплачу. Ты, разумеется, остаешься. Из тебя чертовски хороший шеф-повар может выйти. У тебя и умения хватает, и воображения. И ты не боишься тяжелой работы. Ты можешь далеко пойти. Но еще один годик с Кимберли у меня на кухне — и я просто чертов банкрот.

У Дина перехватило горло, но он все же смог выговорить хриплым, дрожащим голосом, с явно слышимой постыдной просительной ноткой:

— Мы всегда планировали работать вместе. Я не уверен, что Кимберли захочет работать где-нибудь без меня.

— Да она и чертовой недели в одиночку не проработает. Извини, Дин, но что есть, то есть. Ты мог бы найти место для вас обоих, только не в Лондоне. Может, в каком маленьком городишке, в провинции. Ким миловидная девочка, и манеры у нее хорошие. Будет понемножку печь булочки, домашние пирожные, подавать перед вечером чай, красиво сервированный, со сладостями — что-нибудь в этом роде, это не будет ее напрягать.

Презрительная нотка в его голосе была точно пощечина. Дин пожалел, что ему не на что опереться, что он стоит там, уязвленный, униженный, а рядом нет даже стула со спинкой, чего-то прочного, за что можно было бы ухватиться, что могло бы помочь ему совладать со смятением чувств, с гневом, обидой, отчаянием. Однако Карлос был прав. Вызов в кабинет не был неожиданностью. Дин много месяцев ждал его и страшился. Он высказал еще одну просьбу.

— Я хотел бы остаться, — сказал он. — Хотя бы на время, пока мы найдем, куда уйти.