Женщина-трансформер
Шрифт:
Как бы на моём месте поступил любой другой сказочный персонаж? Например, тот же Дарт Вейдер? Вспомнил бы он про непротивление злу насилием? Вот и я не буду.
Но ведь вся эта братия – наверняка чьи-то мужья, отцы. Для кого они деньгу зашибают? Только себе на водку? Вряд ли. Есть ведь у них жёны, дети, отцы-матери старые, которые ими, сыночками своими, гордятся. А они вон что творят, животину мучают. Ну а отделю я их души от тел – и что? Останутся детишки сиротами, увеличится количество одиноких женщин. Опять удар по нашему брату, в смысле сестре…
Снова жалость победила. Старики, женщины и дети – какие-то изначально убогие категории. Да, само выделение их в общую неполноценную группу формирует в сознании мужчин
Что это я про женщин и детей со стариками вспомнила? А, потому что жалко их стало.
Но жалость тут же забылась – потому что на арене появились отцы. С той же самой сеткой. И ещё какой-то дрянью.
Ой, сетку набросили, а сверху брезент. Чем-то застучали. Ай! К ноге, что это к ноге пристегнули? Оба-на – наручники! Всё, от стола мне далеко не отлететь – они прибили к нему цепочку, закреплённую наручником на моей ноге. Боятся, что я опять на голову кому-нибудь спланирую. Твари.
Брезент и сетку убрали, уселись на корточки и стали смотреть на меня. Я сидела на столе, не двигаясь, а они смотрели. Я сидела, они смотрели. Сидели, смотрели. И я, и они. Все сидели. Примчался третий – с жареной картошкой, колбасой, с пшённой кашей и помидорами, с… тьфу, с сырым мясом. Мужики оживились и принялись совать мне это всё под нос. Мясо так с размаху в рот запихнули. Взмахнув крыльями, я разметала продукты в разные стороны. Надо же, взрослые люди, а взбудоражились, ну прямо как дети в живом уголке при виде морской свинки.
Я злилась. Хотя всё это наблюдать было очень забавно. Но какие мне забавы! Металл наручника врезался в ногу. Как я ею ни вертела, лучше не становилось. Ой, больно! Выходит, теперь я могла только сидеть на столе. Оборотень в кандалах…
Хотя нет. Я взмахнула крыльями – оставленной мне цепочки было где-то сантиметров шестьдесят. Не могу – больно лапу, больно мишке! Да чего ж я жду – скорее обернуться! Ведь всё, даже кольца и браслеты с меня соскакивают, когда происходит дивный процесс превращения. Точно я на атомы-молекулы разлагаюсь и обратно собираюсь. А что голова той же остаётся – значит, ей, наверное, и не надо. Раз так.
Сейчас, как только они уйдут – обернусь немедленно! Как только уйдут. А они сидели и сидели. Спустя время двое всё же умелись, а один юный натуралист так и сидел, пялился, разговоры какие-то глупые заводил, подбирал пищу, передо мной ею вертел – думал, дурак, я с пола стану есть. Время шло. Нога отнималась. Я пыталась знаками показать, что вот, бо-бо лапка, ослабь железяку. Он никак не понимал моего обезьянничанья, не соображал, зачем я с кряхтением киваю на свою ногу и тычу в неё крылом. Только отскакивал подальше – и зырил со своим дебильным интересом.
Но всё-таки ушёл. Хотя часа полтора сидел, не меньше.
Едва стихли шаги, не раздумывая ни секунды я громанулась со стола. И не рассчитала – со всей дури только головой об пол и треснулась! Увидел бы меня сейчас кто-нибудь – со смеху бы лопнул! Башка на полу лежит, ноги на столе, а всё остальное между столом и полом висит… С большим трудом, стараясь не поломать крылья, я вернулась в исходное положение. Ой, что это капнуло на глаз? Кровь! Я лоб разбила. Ой, матушки… Но ушибленное место болело не так, как несчастная закованная нога. Стало быть, голова у меня суперкрепкая. Буду пытаться ещё раз.
Я упала снова, уже более грамотно – как раз хватило цепочки. Есть! Голым лягушонком вскочила с пола. Как же мне есть захотелось! И пить. И писать. Почему я должна это терпеть? Проползла по полу, нашла какую-то, кажется, дырочку, надула туда. Ой, хорошо…
Хе,
Всё. Сомнения отпали. Чтобы до свадьбы зажило, нужно, чтобы эта самая свадьба состоялась. То есть за неё надо бороться. А потому – щас спою.
И, когда послышались с лестницы шаги, я, обернувшись роковой зловещей птицей, расправила крылья, взметнулась под потолок, и самым низким, на какой только была способна, самым ужасным, самым наимрачнейшим голосом запела «De profundis».
De profundis clamavi ad te, Domine!
Domine, exaudi vocem meam… [3]
3
Остолбеневшие мужики, конечно, не понимали, о чём речь, но то, что неотвратимое возмездие сейчас наступит, что из мрачных глубин ада ими уже интересуются – наверняка догадались. Ведь я очень старалась. В пение я вложила весь свой гнев, досаду, боль и ненависть к мучителям. И конечно же, горячую-прегорячую просьбу, чтобы меня спасли. Чтобы Бог спас. Чтобы заметил творящееся тут беззаконие…
Si iniquitates observabis, Domine, Domine!Quis sistinebit?Quia apud te propitiatio est propterlegem tuam sustinebitte Domine sistinuit anima mea in verbum eius.Speravit anima mea in Domino… [4]4
Да… Получалось у меня, кажется, страшно. Надо же, и чего я вдруг про это вспомнила? Когда-то сто лет назад, ещё в институте, просто для интереса читала псалмы – латинский язык совершенствовала. Неужели слова так врезались мне в память, что для акции извлечения душ я выбрала именно её?..
Что – я сейчас увижу, как начнут отделяться души от тел? Ой, мамочки… Но сказала «а», подавай «б»… Я пела, пока не запнулась. Забыла.
Прищурилась. Удивлённые до крайности лица. Я под куполом цирка. Пою. И – ничего. Никто не помирает.