Женщина в гриме
Шрифт:
– Так или иначе, пойдем его посмотрим.
Эрик вернулся из медпункта в великолепном настроении. В великолепном настроении, с точки зрения Клариссы, совершенно неуместном после прошлой ночи, в прекрасном настроении, делающим его смешным и достойным презрения в ее глазах, пусть даже незаслуженно. Хорошее настроение Эрика было совершенно искренним: по его мнению, возможность адюльтера после вечернего скандала равнялась нулю; его никак не могли обмануть в десяти метрах от того места, где он спал. Само предположение подобного рода было до того непристойным, до того оскорбительным для его гордости, что он отвергал его с ходу как абсолютно несостоятельное. Более того, сам факт, что поцелуй был буквально вырван у Клариссы на виду у целой толпы, свидетельствовал
– Кларисса, девственница и мученица, – проговорил Эрик, глядя в зеркало на отражение жены, сидящей на кушетке с глазами, устремленными на море, с дрожащими руками, с холеным, но осунувшимся лицом. Она была красива в этот момент, она все чаще и чаще была красивой. – Ты уже видела сегодня утром моего боевого соратника?
– Нет, – сказала Кларисса, не оборачиваясь. – Сегодня утром я еще никого не видела.
Она говорила отрешенно, одними губами, и такого Эрик не мог стерпеть ни от кого, и меньше всего от Клариссы.
– Я вас не отвлекаю, Кларисса? – спросил Эрик, повернувшись к ней. – Уж не думаете ли вы о чем-нибудь захватывающем? Или о чем-нибудь слишком интимном, куда мне нет доступа? – И Эрик широко улыбнулся явной несуразности обоих подобных предположений, особенно первого, предположения, что Кларисса способна думать о чем-нибудь захватывающем.
– Да, да… – проговорила она, – конечно…
Она его не слышала, она его даже не слушала, и он поднялся со своего места так резко, что она вскрикнула от испуга и побледнела.
Какое-то время они глядели друг другу прямо в глаза; Кларисса с удивлением узнавала цвет его глаз, цвет, до того знакомый и ставший теперь до того чужим, ведь его потускневшие глаза воплощали для нее холод, отчуждение… Этот взгляд – Кларисса чувствовала, – взгляд снова обличает ее, снова за что-то упрекает. Продолжая глядеть на него, она изучала его лицо, такое красивое и такое отталкивающее. Найдя эти определения, она залилась краской, она покраснела от того, что самостоятельно сумела найти точную и резкую формулировку. Под впечатлением этого она сделала над собой усилие и принялась повторять про себя: «Красивое и отталкивающее, красивое, я его нахожу красивым. И одновременно отталкивающим. Вот так. Есть нечто порочное, мерзкое и вызывающее в этих сжатых губах, в лице, напряженном от мысли, что его могут счесть посредственностью…» Этот красивый рот, безупречный и презрительный, когда его не искажает раздражение, этот рот, так четко очерченный, что ни на миг не напоминает о том прелестном маленьком мальчике, каким Эрик наверняка когда-то был.
– Вы не отвечаете? Вы знаете, Кларисса, что в последнее время стали весьма грубой?
Жалящий голос Эрика заставил ее встрепенуться, и она бросила еще один взгляд на этот рот с сияющими белизной зубами, приведенными в порядок дантистом семейства Барон, лучшим дантистом Европы и Америки, причем в этом случае непомерные гонорары не вызвали демократических громов и молний со стороны Эрика. Более того, когда дело касалось таких существенных вещей, как здоровье, жилье, досуг, Эрик весьма охотно прибегал к услугам поставщиков семейства Барон, причем делал это столь же естественно, как и укорял вышеупомянутое семейство за неправильный образ жизни, если эти упреки не наносили вреда его личным удобствам. И Кларисса подумала,
«Я задумалась о вас, мой маленький мальчик… Ваша мать, должно быть, горюет, что никогда с вами не видится. Возможно, вы должны…»
Она наконец овладела собой. «Что это такое на меня нашло?» – подумала она, не осознавая, что в глубине души желает ему добра, боится оставить Эрика наедине с его собственным одиночеством… Она понимала, что Эрика не любят, не любят до такой степени, что он неизбежно станет предметом насмешек, когда выяснится, что она его покинула… Да, конечно, он поначалу обезумеет от бешенства и лишь потом, быть может, предастся грусти.
– Я буду завтракать на палубе, – заявил Эрик с выражением собственного превосходства. И удалился.
Оставшись одна, Кларисса глубоко вздохнула, увидев себя в зеркале: непричесанную, с невинным выражением лица, и ей уже ничто не мешало улыбнуться женщине, которую любил Жюльен Пейра, которую он находил красивой. Она поднесла руку к лицу и вдохнула запах, упоительный аромат, сохранившийся на ее пальцах с прошлой ночи. И она поднялась и направилась к двери, на палубу, к Жюльену, который, как ей было известно, тоже всегда завтракал именно там.
Он сидел за одним из столиков в зале, пестром от солнечных пятен и разноцветной фарфоровой посуды, и, похоже, не замечал сидящих позади Эрика, Армана Боте-Лебреша и Симона Бежара, которые взглянули на Клариссу с удивлением и смутным укором, ибо в этот час залом, как правило, распоряжались мужчины (точно так же, как малым залом – англичане из хороших семей). Но Кларисса их не видела: она глядела на Жюльена, пытавшегося намазать тартинку чересчур твердым маслом. Нахмуренные брови, выражение досады на худощавом, загорелом лице, сосредоточенный взгляд, этот крупный нос и длинная шея, сам он такой мужественный и такой юный в своей простой хлопчатобумажной рубашке, большие, кажущиеся неумелыми руки, которые на поверку оказывались необычайно ловкими… Кларисса зажмурилась: в этот миг она любила внешность Жюльена так, как никогда не любила чью бы то ни было. Она любила его впалые щеки, выбритые до синевы, очертания его носа, крупный, полный рот, глаза, необычные своей живостью и своим цветом красного дерева, его постоянно растрепанные волосы, слишком длинные, как, впрочем, и ресницы, его крепкий костяк, она любила нежные его движения, весь его облик взрослеющего жеребенка… Ей захотелось заключить его в объятия, покрыть поцелуями. Он внезапно стал одной с нею крови, одним из ее круга, одним из ее мира, одним из ее друзей. Он стал подобен ей, стал ее точным соответствием. Наверняка у них одинаковые воспоминания и одинаковое детство. Она сделала шаг по направлению к столику Жюльена. Тот поднял голову, увидел ее и встал, глаза его заискрились радостью, и, охваченный страстью, он не смог сдержать улыбки.
– Мадам, – проговорил он хриплым голосом, – я сожалею, что оказался не в состоянии удержать вас силой сегодня утром… Я вас люблю, и я вас жажду, – продолжал он, а его лицо приобрело чопорно-покаянное выражение, предназначенное для свидетелей, сидящих в отдалении.
– Я тоже… Я жажду вас и я вас люблю, – проговорила она, держа голову прямо, что издали придавало ей надменный вид, тогда как вблизи она выглядела по уши влюбленной.
– Я весь день буду вас ждать у себя в каюте, – произнес Жюльен уже шепотом.
И он поклонился, а она направилась к Эрику, лицо которого, по мере ее приближения, приобретало выражение всепрощения, смешанного с презрением.
– Ну как?.. Ваш воздыхатель извинился? Объяснился? Он перепил или что?
– Из-за вашей жены можно совершать глупости и не будучи пьяным, хороший мой, – проговорил Симон Бежар из-за своего стола.
– Но не целовать же ее в моем присутствии?
Ответ Эрика прозвучал весьма высокомерно, но отнюдь не смутил Симона Бежара.
– Ну, тут я с вами вполне согласен, – заявил тот. – Целовать жену другого в его присутствии является верхом дурного тона. А вот у него за спиной – в высшей степени пристойно.