Женщина в море
Шрифт:
– Жуткая история!
– говорю я почтительно и добиваюсь цели, молодой сыщик снисходительно машет рукой, дескать, обычное дело. Я закидываю еще парочку простеньких червячков в зубы юного честолюбца, а затем слегка потягиваю за веревочку.
– Как бы там ни было, а я все же спаситель, я так сказать, на блюдечке подал вам преступницу живой и потому имею моральное право на свидание с ней, хотя бы на несколько минут, хотя бы только затем, чтобы извиниться перед ней за свое безапелляционное вмешательство в ее судьбу...
Неожиданно он соглашается дать
Я взволнован. Я не уверен в том, что поступаю правильно. Не уверен, что мне нужно ее видеть, а ей нужно ли видеть меня... Короче, порог палаты я переступаю сомневающимся человеком.
Палата вызывающе пуста, то есть, кроме койки и женщины, сидящей на ней, ничего. Впрочем, стул. Я здороваюсь и все еще не смотрю на нее, то есть я, конечно, вижу ее, но глаза мои бегают по голым стенам, по чисто выметенному полу, по окну с узорчатой решеткой...
– Здравствуйте, - говорю и наконец смотрю на нее. Красивая. От тридцати до сорока - обычный диапазон возраста женщины, особо любящей жизнь. Ищу предположенную мной порочность в ее лице и, кажется, нахожу что-то в рисунке губ - жесткое, может быть, хищное, но так думать не хочется...
Нет, объясняю ей, я не следователь, я, так сказать, ее спаситель. И теперь только смотрю ей в глаза, не то серые, не то темно-голубые.
– Ждете благодарности?
– спрашивает спокойным, неприятным голосом.
– Нет, - отвечаю.
– Как раз наоборот. Жду проклятий.
– Считайте, что я их вам уже выдала.
На ней больничный халат захлопнут по самое горло. На кровати она сидит прямо, смотрит на меня равнодушно, но не гонит.
– Какое сегодня море?
– вдруг спрашивает она.
– Один-два балла. С утра прошли дельфины от Хосты.
– Никогда не видела, чтобы они шли обратно. Ночью, наверное...
– Не знаю. Но тоже заметил, что всегда идут от Хосты.
– Кончилась жизнь, - говорит она шепотом и смотрит мимо меня.
– Нет, - отвечаю и смотрю ей в глаза.
– Но я пожила! Пожила! Понятно вам!
– Нет.
Она как-то многозначительно ухмыляется и становится некрасивой и жалкой.
– Собаки на сене!
– цедит зло.
– Сами не живут и другим не дают!
– Это их работа, - возражаю осторожно.
– Да и понятия о жизни существуют разные...
Она осматривает меня с головы до ног. Ухмылка ее не то презрительна, не то снисходительна.
– Вы, конечно, сознательный строитель коммунизма?
– Впервые слышу такое предположение в свой адрес. Но интуиция вас не обманывает. Мы с вами действительно из разных миров.
– При чем здесь интуиция, - и опять неприятно ухмыляется.
– Меня ваши сандалии не обманывают, а не интуиция.
На мне тупоносые, жесткие и неудобные сандалии, и я отдаю должное ее юмору.
– Я, собственно, пришел сказать... мне так кажется, по крайней мере, что жизнь всегда лучше,
Чувствую, что мои слова падают в пустоту, а то и раздражают ее. Она снова окидывает меня снисходительным взглядом.
– Эскимосы живут на Севере, едят одну рыбу. Вы смогли бы прожить с ними всю жизнь?
– Пожалуй, нет. Холод и рыбу не люблю.
– А мне не нужно другой жизни, чем как я жила. Я все имела, что хотела.
– А как много вы хотели?
Она не отвечает. Отворачивается к окну. Я рад, что она молчит, диспут и мне не нужен.
– Мент за дверью?
– спрашивает тихо, одними губами.
– Возможно, - отвечаю так же.
Она вскидывается всем телом, глаза - зеленые звезды.
Вправду, переменчивы. Профилем в дверь. Губы чуть дрожат, побелевшие пальцы сцеплены на вороте халата, как на петле-удавке.
– Они думают, что все выгребли...
– демонстративно громко, - шакалы! А шакалам - объедки! А вы...
Это мне, и я сжимаюсь, я не хочу от нее грубости, мне жаль ее, красивую, проигравшую, обреченную...
– ...думаете, я не вижу, как вы меня жалеете!
Она хохочет мне в лицо, снова что-то случается с ее красотой, я догадываюсь, - это потому, что смех ее ненатурален. Однако же она вполне физиономистка, и даже в такой ситуации остается женщиной. Почувствовав мое разочарование, умолкает, и, кажется, сердита на себя. Незаурядная женщина, я уверен, ей было много отпущено по рождению, возможно, она догадывалась об этом. Не сумела распорядиться? Мне бы хотелось прочитать или просмотреть ее жизнь: милая девочка с косой, красавица на выданье, молодая женщина... но пустое! Чужую жизнь можно только условно реконструировать, заранее предполагая неточности и неверности. Я оставляю эту женщину для себя загадкой. Мне ее жаль. Но я уважаю самоубийц, и потому моя жалость к ней неоскорбительна.
– Уходите.
Я встаю, но она делает движение рукой, я останавливаюсь.
– Дочку мою навестите. Скажите, что все в порядке, что она по миру не пойдет. Овражья, четырнадцать.
– Сегодня же, - отвечаю.
– Морю привет.
– До свидания, - говорю и выхожу из палаты.
За дверью мой знакомый орел из органов и еще кто-то почти такой же. Такой же остается, а мы вдвоем идем по коридорам больницы.
– Не знал, что бывают палаты с решетками в обыкновенных больницах.
– Разные больные бывают.
До выходной двери идем молча. У двери я останавливаюсь.
– Скажите, что ее ждет?
Он разводит руками. Знаю я этот развод. Дескать, наше дело - поймать, решает суд...
– Оставьте, - говорю, - я по делу не прохожу и скоро уеду. Сколько?
Он усмехается, оглядываясь назад.
– Активная бабенка, если червонцем отделается, значит везучая.
– А вам не приходит в голову, что это несправедливо?
Сыщик многозначителен.
– Если бы вы знали, что она наворочала по всему побережью - от Батуми до Новороссийска!