Женщина в зеркале

Шмитт Эрик-Эмманюэль

В тот день снимали последний эпизод с актрисой, перед которой Энни преклонялась, Табатой Керр.

Почему она ее так почитала?

Табата (которую весь Голливуд называл Кошелкой Вюиттон — настолько ее лицо было исполосовано пластическими операциями) — маленькая, кругленькая, отважная, едкая, вредная, с сидящей прямо на крепких плечах головой без шеи, с решительными жестами и холодным взглядом — казалась ей сильной личностью.

Непоколебимая скала. Что бы ни случилось, она выдерживала любой удар, насмешливая, задорная. Энни завидовала ее твердости.

Подготовившись,

Энни вышла на площадку, чтобы поздороваться с Кошелкой Вюиттон, которая позволила себя поцеловать, для вида отстраняясь, чтобы уберечь грим.

— Цыпочка, они начали красить мне фасад с семи утра, причем сообща, так что очень-то не прислоняйся. Исторический памятник в опасности. По развалинам надо ходить осторожно.

— Я счастлива сниматься с тобой, — отвечала Энни.

— Ну а я просто счастлива сниматься.

Репетировали, ставили свет, потом снимали.

Как только звучало: «Мотор!» — Энни преображалась: все в ней делалось плотным, напряженным, точным. Ее голос вибрировал, прерывался, приглушался; ее лицо трепетало от эмоций, самые разнообразные чувства читались в глазах. Тело тоже рассказывало историю, можно было навести камеру на ее руки или ноги — они тоже играли роль. Напротив, Кошелка Вюиттон все делала с точностью до наоборот. При команде «Мотор!» она уменьшалась в размерах, теряла частицу своей ауры. Старейшина выдавала четкое исполнение, с отточенными деталями, профессиональное. Все было рассчитано. Она исполняла партию, играла Табату Керр в такой-то роли в соответствии с тем, чего от нее ожидали, то есть без сюрпризов.

Однако, поскольку ей давали только второстепенные комические роли, ею были довольны: ее сильная личность не полностью стушевывалась, а невероятная внешность — еще меньше.

Каждый раз в перерыве Энни поздравляла ее с успехом, так как не замечала, насколько больше души сама вкладывает в роль по сравнению со старой дамой, которую так почитала. Сидя под раскрытым зонтиком, который держал над ней самый миловидный стажер, Кошелка Вюиттон, словно лакомство, смаковала комплименты молодой подруги.

Зак страдал. Он-то видел разницу между двумя актрисами, но у него не получалось ими руководить — Энни не хотела его слушать, а Кошелка Вюиттон, всегда с понимающим видом соглашаясь с замечаниями, оказывалась неспособной к совершенствованию. Зак решил общаться с Энни через своих ассистентов. Она наконец согласилась прислушаться, после чего рванула вверх, как истребитель, хотя и до этого летела на приличной высоте.

Вся съемочная группа была в восхищении. Конечно, Энни вела себя как избалованный ребенок — можно было подумать, что на съемках ей все еще пять лет, возраст ее дебюта в кино, — она сбивала график, что в итоге обходилось дороже, чем ее гонорары, но зрелость ее игры никто не мог оспорить.

Когда солнце село и снимать было нельзя, объявили об окончании работы. Кошелка Вюиттон, почти не утомленная, предложила Энни просмотреть отснятые эпизоды у нее в трейлере.

Как только их разгримировали — Кошелку Вюиттон частично, так как она не появлялась на публике без толстого слоя грима на лице, — они принялись просматривать все отснятое за последние недели на экране

телевизора. Кошелка Вюиттон проверяла свои фрагменты. Когда ее не было в эпизоде, она смотрела части, в которых была занята ее молодая коллега, и отмечала ее уникальные способности.

— Цыпочка, просто с ума можно сойти, как тебя любит камера!

Она обернулась к Энни, чтобы узнать, что та об этом думает. Изнуренная, Энни заснула еще на первых кадрах.

Вечером, по предложению Кошелки Вюиттон, они встретились в одном из самых шикарных ресторанов Лос-Анджелеса. Энни вбежала туда с часовым опозданием и, смущенная, рассыпалась в извинениях, не подозревая, что сообразительная Кошелка Вюиттон и сама только что подъехала.

Хозяин, официанты — все столпились вокруг актрис, наперебой повторяя, как они рады обслуживать знаменитостей Голливуда. Они с одинаковой почтительностью обращались к обеим, даже с большей — к Кошелке Вюиттон, которая сочла нужным скрыть, что знает тут всех поименно.

Энни выглядела усталой. После съемочной суеты, затем тяжелого сна состояние у нее было тошнотворное, она была неспокойна, ей не хватало допинга. Поесть? Не поможет. Что же делать?

Заметив рыжего гардеробщика, она поняла, что спасена: он посещал «Рэд-энд-Блю», она часто встречала его там в подвале под кайфом, расслабленно пускающего пузыри, как аквариумная рыба.

Под предлогом пойти «сполоснуть морду», как говаривала Кошелка Вюиттон, Энни проскользнула внутрь закутка в гардеробной, приблизилась к парню и шепнула ему:

— На помощь, у меня ломка.

Он смерил ее взглядом, оскалился:

— Привет. Я Рональд.

Она сразу поняла, куда он метит.

— А я Энни. Я тебя заметила в «Рэд-энд-Блю».

— Жалко, что ты мне там этого не сказала.

— Я стеснительная, — прошелестела она с выражением, делавшим ее неотразимой. — А рыжие мне нравятся.

— Ну да? Чем же?

— Да так, хорошие воспоминания.

Парень заценил. Она простонала:

— Можешь мне помочь? Иначе я не досижу до конца ужина.

— Посмотрим.

Воцарилось молчание. Энни сообразила, что этого рыжего не стоит торопить, во-первых, потому, что он туго соображает, а во-вторых, потому, что хочет сохранить инициативу.

Чтобы его поощрить его, она кокетливо улыбнулась.

Польщенный, он в конце концов пробормотал:

— Что ты мне дашь, если я откопаю у себя в кармане какие-нибудь завалявшиеся остатки?

Она достала единственную бывшую при ней банкноту:

— Сто долларов, идет?

Он содрогнулся от искушения.

Она подумала: «Уф, кажется, можно с ним не спать, и так получится».

Он покачал головой:

— Отвернись.

Энни повиновалась. Парень боялся, что она увидит, где он прячет наркотики. Прекрасная новость: если он принимает эти меры предосторожности, значит у него еще останется после продажи ей дозы.

— На вот, держи.

Он сунул ей в руку свернутую бумажку с порошком.

— До скорого, — шепнула Энни, перед тем как исчезнуть в дверях туалета.

После того как ей полегчало — или показалось, что полегчало, — она вернулась за столик к Кошелке Вюиттон.