Женщины дона Федерико Мусумечи

Бонавири Джузеппе

Ах, сколько же их, прямо голова кругом! — мысленно восклицал он, не замечая тяжелой вони от пригоревшего масла, которым несло из открытой двери кухни, где среди кастрюль и сковородок мелькали голые мужские и женские руки.

Вот бы собрать все эти губы и глаза в букеты, словно маки и маргаритки. Я бы отвез их в Минео и украсил бы стены, кровать, даже карниз на крыше.

После обеда он шел в гостиницу отдохнуть; сквозь легкую дремоту видел окно под самым потолком, покрытым разводами пыли и копоти, а за окном — клочок раскаленного добела неба. Когда дневной свет становился не таким слепящим и солнце отступало за черту города, дон Федерико возобновлял автобусную одиссею в погоне за суженой,

правда уже без утреннего рвения, а как бы сквозь дымку меланхолии.

— Скорей бы вечер! — невольно восклицал он.

Пассажиры вокруг него сочувственно кивали: устал, бедняга! А какая-нибудь крутобедрая девица в прозрачном платьице останавливала блуждающий взгляд на одноглазом, кривобоком человечке с лоснящейся лысиной и усмехалась, будто увидев забавный шарж.

Но вечером дона Федерико одолевала безотчетная тревога, нараставшая с каждой минутой и заставлявшая его углубляться в темный лабиринт переулков, ведущих к виа Маддем и длинной, словно кишка, виа Финанце, где перед подъездами покосившихся старых домов сидели женщины, а на каждом углу виднелись подтеки мочи.

— Именно здесь я должен положить предел своим терзаньям! Ничего не поделаешь, раз общество так устроено! — стиснув зубы, произносил дон Федерико.

Мысль о несчастных обитательницах этих провонявших табаком и дешевой пудрой домов со старыми, всегда опущенными жалюзи, возле которых по вечерам толпились пускавшие слюни юнцы, заставляла его содрогаться от омерзения.

— Бесчеловечно, бесчеловечно! — стонал он. — Не дома, а могилы! Какие уродливые очертания, какой мертвенный свет! Разве таким должно быть слияние розового с зеленым — мужского и женского начал? И все-таки я здесь словно бродячий пес, рыскающий среди отбросов!

Он долго стоял, не решаясь приблизиться к одной из этих женщин или войти в обшарпанное парадное, стоял, тяжко вздыхая и устремляя взор к мрачному небу, нависшему над убогим пейзажем.

— Взгляни, о небо, на наши унижения! — с пафосом актера на сцене восклицал он. — Где, скажите мне, те покой и гармония, о которых твердит Нелло? Где та нежность, та женственность, что кружили мне голову нынче утром? Их нет, все только порок и расчет.

Как-то раз одна из женщин послала воздушный поцелуй его единственному глазу и, обдав потом, смешанным с пудрой, поманила к себе. И надо же было случиться, что в этот момент как раз мимо проходили Тури Инкаташато и Пеппи Карк'o, первые прохвосты во всем Минео.

— Дон Федерико! Вы? Здесь?! — изумленно воскликнул Пеппи. — Стало быть, вы ведете двойную жизнь?

— Вечер добрый, дон Федерико! — подхватил Тури Инкаташато, приводя нашего чиновника в еще большее смущение. — Что могло привести вас в этот уголок Катании, да еще в такой час?

Новость с невероятной быстротой облетела Минео, вся деревня узнала, что по воскресеньям дон Федерико прожигает жизнь в сомнительных кварталах Катании.

— И это вместо того, чтобы молиться Господу Богу да отдыхать, как все добрые прихожане! В его-то годы пора и о здоровье подумать! А мы-то его чуть не за святого почитали! — трещала кумушка Ририккья, которая первой перестала здороваться с доном Федерико, а за нею и все соседки.

Мало того, они такого наговорили о бедняге Федерико всеми уважаемому дону Чиччо Тамбурино, как будто дело шло воистину о смертном грехе.

— Слыхали, что болтают о доне Федерико Мусумечи? — горланил на площади Чиччо Тамбурино. — Он, оказывается, спускает все свои денежки в борделях да в кабаках!

Дон Федерико не знал, куда ему деваться от стыда; виновато потупившись, он теперь бочком пробирался по своему переулку, ощущая на себе колючие взгляды лавочников, мальчишек, женщин, пялившихся на него с балконов и из окон. Даже Нелло

не осмеливался в глаза посмотреть, а как хотелось открыть приятелю душу, объяснить, что он не сделал ничего дурного, всему виной жизнь, в которой нет ничего, кроме страданий и отчаяния. Но аптекарь теперь и сам обходил друга сторонкой, опасаясь за репутацию семьи и аптеки.

Дон Пеппино Лауриа сперва не поверил этим сплетням и только отмахивался, когда кто-то начинал ему наушничать:

— Клевета! Чистейшая клевета!

Но капля и камень долбит; в конце концов начальник объявил дону Федерико выговор в письменной форме и отстранил на месяц от работы; теперь даже заверения приверженцев дона Федерико о том, что он ездил в город искать жену, поскольку в Минео нет для него подходящей партии, не смогли переубедить дона Пеппино.

А дон Федерико — странное дело, — прочтя приказ начальника, вдруг весь затрясся, рухнул как подкошенный на койку и заплакал навзрыд, приговаривая сквозь слезы:

— Клевета все это! Гнусная ложь! Я в Катанию езжу развеяться! Кто докажет, что я живу в шикарных гостиницах, бросаю деньги на ветер?! Ложь, ложь! Наша жизнь — сплошные мучения, и больше ничего! Даже деревья устают цвести и засыхают от этой жизни.

Он долго обливался слезами и постепенно заснул — одетый, не сняв начищенных до блеска ботинок, на носках которых играли полуденные лучи зимнего солнца.

С того дня дон Федерико совсем замкнулся в себе; выходил редко, раз или два в неделю, чтобы прогуляться до церкви Нунциаты, поглядеть на чистое вечернее небо и горько пожаловаться на судьбу. А когда по крышам гулял пронзительный, колючий ветер, наш чиновник лежа смотрел в закопченный потолок, читал, то и дело вздыхая, энциклопедию, рассказы Чехова, Пиранделло, Верги, затем повязывал штопаный передник и шел на кухню готовить яичницу или спагетти с оливковым маслом, а иногда подметал пол, ведь теперь даже тетушка Катерина забыла к нему дорогу. Поздно вечером, если ветер унимался и на кривых улочках становилось тихо, дон Федерико шел в кино, покупал билет на балкон и устраивался там с грелкой, чтоб не закоченели руки в этом унылом пустом кинозале, где даже афиш нет на стенах.

Месяц прошел, но на службу он так и не вернулся, понимая, что не вынесет уничтожающих взглядов и презрения. После долгих раздумий дон Федерико решил выйти на пенсию: в конце концов, за двадцать пять лет он это заслужил. И с тех пор его редко кто видел в деревне: выходил он лишь ранним утром — купить хлеб, макароны, овощи, — а затем поспешно возвращался домой, крепко прижимая к груди кульки с провизией. Почти все остальное время он лежал на койке, озирал стены комнаты и думал, за что ему такое наказание; лишь изредка вставал и слонялся из комнаты в кухню. Единственными живыми существами, которые его навещали, были шелудивый кот, угнездившийся на крыше кумы Ририккьи, и ворон с иссиня-черными перьями, прилетавший к окну, судорожно хлопая крыльями от холода. Дон Федерико очень к ним привязался и ворона из любви к античной философии прозвал Кратетом.

— Ничего удивительного, — объяснял им дон Федерико. — Кроме вас, у меня никого на свете нет, о ком же мне еще заботиться?

Кот и Кратет обычно появлялись в полдень — один мяукал, другой каркал, вторя ему, — а дон Федерико открывал окно, выставлял на тарелке кусочек хлеба с сыром, макароны, которые отскреб от дна кастрюли, и вступал с гостями в беседу:

— Ты, кот, уже стар, у тебя все позади, а вот у Кратета глаза еще блестят, и, возможно, он свершит то, что не удалось мне, ведь он умеет летать, а значит, никто ему не помеха… Да-а, с физическими недугами далеко не уедешь, но пуще всего терзают духовные муки. Задумывались ли вы когда-нибудь над этим? Способны ли вы вообще мыслить?